Стихотворения и проза

— Господи боже мой милостивый! Ведь уж не в первый раз даю, говорят тебе. Всегда самым благороднейшим образом разделывались. Да слыханное ли это дело, чтоб особа в генеральском чине слову своему изменяла. И ведь как вежливо изволят просить: "Не можете ли, мол, почтеннейший Василий Степанович, сделать мне одолжениеe" Слышишь… сделать одолжение генералу! Я же делаю одолжение… маленький-то, темненький-то человечек. Да ему приказать бы стоило только…

— Ну, приказать-то он не имеет права, — сказал Шатров.

— Не имеет, не имеет… Ну да, хоть, положим, и не имеет, да прикажет — и исполняй; а не исполнишь, так разве трудно нашего брата в три погибели согнуть. А на мое-то место, чай, сколько людей зарятся… взял да сменил, и конец делу…

— Получили ли вы хоть распискуe

— Его превосходительство всегда изволили сами предлагать расписку…

— Ну, а нынчеe

— И нынче хотели дать, да наехали гости… ну, и нельзя было; приказали после зайти.

— Эх, Василий Степанович! Человек вы немолодой, а такие промахи делаете. Ну, как что случитсяe Мало ли… разве мы можем отвечать за один час наш.

— А бог-то на чтоe

В эту минуту в передней хлопнула дверь, и кто-то с шумом стал снимать калоши.

Шатров выбежал в залу взглянуть, кто был гость.

— Подгонялов, — произнес он шопотом.

Маша быстро вскочила с места и побежала в другую комнату. Шатров последовал за ней, старик остался один.

Вошел Подгонялов. Это был маленький человечек, лет пятидесяти, лысый, но с гладко примазанными висками в виде гусиных лапок. Физиономию его никогда не покидало сладкое, заискивающее выражение, подобное тому, какое бывает на лице таможенного чиновника, деликатно разрезывающего перочинным ножичком подкладку вашей шинели, чтобы посмотреть, не скрывается ли там контрабанда. Улыбка, глаза, вечно слезившие, неизвестно по какой причине, должно быть по слабости нервов, казалось, так и говорили: ей-богу, ведь я прекраснейший человек; конечно, есть злые языки, называющие меня мошенником, но это клевета, сущая клевета. Нужно было очень немного проницательности, чтобы за этим сладким выражением увидеть не совсем рыцарские свойства. Впрочем, в бобровском обществе капиталист Подгонялов слыл за обязательного и милого человека, который, конечно, своей выгоды не упустит, но кто ж себе врагe Известно, своя рубашка к телу ближе. Жандармский штаб-офицер, одаренный от природы шекспировским сердцеведением, говорил, что Геронтий Петрович Подгонялов — благонамереннейший человек, какого только он встречал в жизни, и полицеймейстер тоже утверждал, что он — праведная душа. Только разве самые отчаянные скептики, большею частию молодежь из кончивших курс в разных заведениях, да учителя гимназии, пропитанные тем, что Фамусов называет завиральными идеями, иронически улыбаясь, слушали похвалы, расточаемые губернскою знатью капиталисту. Носились даже темные слухи, что когда Геронтий Петрович служил в таможне, то он похитил некий таинственный ящик, куда пускали свою лепту все таможенные чиновники, пользовавшиеся кое-какими безгрешными доходами, и таким образом приобрел довольно значительный куш, делившийся обыкновенно по истечении года между всеми чиновниками поровну или соразмерно труду и усердию каждого к приращению общей кассы. Преследовать Геронтия Петровича, конечно, не могли, потому что деньги, которые вмещал в себе заветный ящик, были не совсем законно приобретены. Но, обманувши так неожиданно доверие людей, еще веривших в святое чувство товарищества, он не мог уже оставаться долее при таможне, да и сам он не находил в этом нужды. Будущность его была обеспечена, и с тех пор началась блистательная эпоха его существования. Он участвовал в откупах, в золотых приисках, в разных промышленных предприятиях, и всегда с успехом. Капитал его все увеличивался. Он пускал его в рост под большие проценты, и в то время, когда происходит рассказ мой, владел в Боброве едва ли не самым большим каменным домом и сбирался устроить завод сальных свеч. Впрочем, повторяю, историю о таинственном ящике рассказывали только отчаянные скептики, которые, чорт их знает как, все умеют пронюхать, что вовсе до них не касается. А потому я и не выдаю ее за нечто достоверное, не подлежащее сомнению.

Капиталист одевался крайне прилично. Сюртук у него всегда был новенький, не затасканный, сапоги отлично вычищенные, на руках блестело множество перстней. Целая связка сердоликовых печаток болталась на его довольно круглом брюшке, свидетельствовавшем, что ящик пошел впрок и что никакие болезни века не тревожили почтенного Геронтия Петровича. Впрочем, он тоже подчас был непрочь потолковать о благонамеренности и до глубины души возмущался, если слышал, что какой-нибудь чиновник взял с просителя благодарность или лекарь в рекрутском присутствии, искусно запустив руку в рот здоровому парню, как будто пробуя его челюсти, находил там совершенно нечаянно золотой и потом, обращаясь к приемщику, говорил: "не годится…"