Стихотворения. Избранная проза

— Слышишь — к вечерне звонят. Как будто дома… Только колокола там были нежнее, звонче и мотив другой. Динь-динь, динь-динь, а потом — бом! И опять — бом! Мелодия хрупкая, как поющие капли хрусталя… Ты, брат, не понимаешь, не поймешь, а мне горько. Пустынно так мне, малыш. И было все. Семья вся погибла… Только вот — эти скалы остались, грошовые часы, Финляндия, три креста. А Россия… тю-тю-тю… Россия…

Я замолчал неожиданно для самого себя. В лучистую радость пропитого, в воспоминания, такие светящиеся, что они казались уже выдумкой, ложью, — широким потоком хлынула горечь настоящего, черной правдой — в который раз — откликнулась па душе, сделала ее мутной, сморщенной… Стыдясь мальчугана, пытливо смотревшего на меня с противоположного конца стола, я закрыл рукой влажную щеку, улыбнулся…

— Мама говорит, что плакать стыдно, — строго сказал Одя.

— Я и не плачу… вот выдумал. Просто засорил глаза пеплом… папиросой…

Мальчик спрыгнул со стула и побежал к матери.

— Мама, дай бензину! Дядя запачкал глаза пеплом папиросы…

А дядя смотрел на ярко вспыхнувшую лампочку, ловил в дрожащих каплях стыдливых слез тоненькие, разноцветные ниточки дробящихся искр и думал: «Если бы ты знал, мальчик мой пухлый, как давно я уже «запачкал» свои глаза, как давно мы, папы, мамы и дяди, не успев узнать настоящего, засорили свои души пеплом прошлого, такого недавнею, такого далекого. Того прошлого, что — наша вина, наша вина! — было брошено в угарный крематорий смуты… Того прошлого, которое даже вам, детям, кажется слишком уж невероятной сказкой…»

(Дни нашей жизни. Гельсингфорс, 1923. № 2–4)

Без заглавия

В углу огромного холодного зала, под ветвями тоже огромной и тоже покрытой инеем елки, сидела балерина, хрупкая, с неестественным румянцем на мраморном лице. Изредка она проводила точеной рукой по пышным волосам, зябко прижимала голову к плетеному креслу, и тогда падали из ее полудетских круглых глаз звонкие горошины слез. Хрустальные капельки, спешно подпрыгивая, катились по влажному паркету к ногам кавалергарда, задумчиво стоявшего у стены, под тусклым портретом чьей-то прабабушки в буклях и томиком Парни в розовых пальцах. Кавалергард был тоже неестественно румян. Впрочем, может быть, в этом был виноват алый фонарь на елке, заливавший весь зал смуглой кровью. Вывихнутая нога гвардии поручика свисала к темным квадратам паркета бесформенным куском; его расшитые золотом погоны и тонный головной убор были исписаны красными звездами. Кавалергард, с легким стоном собирая горошины слез, говорил балерине:

— Ваш плач для черни только приятен. Перестаньте, дорогая. Noblesse obliqe.

Noblesse obliqe. Только два слова сохранила ватная голова гвардии поручика от былых времен. И балерина, гордо поднимая мраморную головку, смеялась так же неестественно, как и плакала.

Впрочем, все в этой огромной зале было как-то странно: и седой старик в необычайном халате, и две дамы, как будто из приличного общества, но с изорванными юбками, и одноглазый музыкант, и ангел с промышленной головой и сломанными крыльями. Золотые и серебряные звезды, когда-то пышные, сверкавшие миллионами искр, тускло горели в свете мерзлых игл. И совсем уж непонятно было присутствие на балу вымазанного чернилами осла, который почему-то висел вниз головой. Хотя вел он себя вполне прилично и все время молчал: головы у него не было. По странной иронии судьбы ослиная голова покоилась на коленях мудрого звездочета, неподвижно рассматривавшего в трубу декольте балерины. Конечно, это было очень предосудительно и недостойно такой высокой науки, как астрономия.

Балерина мешала капельки слез с капельками смеха. Кавалергард картавил про noblesse obliqe, подозрительные дамы капризно оправляли платья, музыкант уныло настраивал скрипку, ангел скорбно качал головой. Седой старик в необычайном халате говорил в двадцатый раз одно и то же:

— Эх, что раньше было! Были у меня за спиной игрушки разные, сладости, книжки — все по старому правописанию. Оркестр гремел в этом зале, люстры пылали. Потом пришли эти самые польшефики…

Старик был из немцев и потому говорил с акцентом.

— Большевики, — поправил кавалергард и, наклонившись к балерине, зашептал: — Рада бога, успокойтесь… Noblesse obliqe…

— Потом мы три года пролежали на чердаке, потом нас вытащили. Зачем?

— Зачем? — вздохнула ослиная голова на коленях звездочета. Астроном подозрительно хлопнул ее трубой. Балерина тоскливо улыбнулась. Музыкант приложил руку к груди: у него был порок сердца и, кроме того, он был тайно влюблен в одну из раздетых дам, но все не решался объясниться.

— Из моего мешка вырвали все игрушки, все сладости, все сладости, все хорошие — по старому правописанию — книжки и наполнили его всякой дрянью: окурками советских папирос, талонами от пайков, кусками газет без ять и твердых знаков. И даже вырвали клок бороды.

— Мне вырвали ногу! — пожаловался поручик гвардии, но сейчас же с достоинством выпрямился.

— Глаз пробили, — сказал музыкант. — Подковным гвоздем. А еще культурные люди!