Стихотворения. Избранная проза

— Товарищ?! — переспросил вне себя Семен Потапыч. — Да какой я тебе товарищ, молокосос ты этакий, а? Благодари Бога, што чичас ночь, а то угодил бы ты у меня в полицию. Ну, поворачивайся: поросенка и графинчик.

Протоиерейский сын удивленно посмотрел на хозяина.

— Водки нет…

— Как это так — нет, ежели я хочу? Вышла, что ли?

— Водки совсем нет, запрещена по декретом совнаркома.

— Да что вы сегодня все белены объелись? — стукнул по столу кулаком купец и побагровел весь. — Один ливорюция, другой дикреты. Уж где шлялся ли и ты, часом, с Гульченковым сынком заодно по медицинским университетам, немецких глупостев наслушался и людей пужаешь? Ну, пошел, пошел! Тащи поросенка и чаю! Лимон не забудь, дурак!

Съев сухого, на горьком масле поросенка и выпив чай, пахнущий: не то мочалкой, не то мылом, Семен Потаныч с сильно бьющимся от злости сердцем вынул из кармана засаленную рублевку и подозвал алого:

— Сколько? Эй ты, балбес, сколько, спрашиваю?

Балбес несколько минут беззвучно шевелил губами, записывал что-то на клочке бумаги и наконец протянул этот клочек Лапину.

— Стану я еще глаза портить на твои копейки, прочитай сам — сколько.

— Как вам угодно платить: в червонцах или в бумажках выпуска прошлого года? Если в бумажках, то два миллиона двести семьдесят тысяч рублей.

— Ка…ак? — поперхнулся Семен Потапыч и, схватившись за тяжелым молотом стучащее сердце, начал клониться набок.

— Два миллиона двести…

Купец грохнулся на пол и умер от разрыва сердца во второй раз.

(Новые русские вести. 1924. 13 июля. № 168)

Балда (рассказ «сознательного» пролетария)

1

Клепал, клепал я эту маринованную голову и — хоть бы што! Никакого понятия. Уперся, как баран тот, сосет все цигарку, слушает, быдто, а потом и брякнет:

— А Бог? А Бог-то как?

— Да никак, говорю, — плюнь и разотри. Ежели не понятно — еще раз плюнь.

А он обратно про Бога то-исть. Истомил меня, балда. Кабы не свойский парень, не друг — приятель сызмальства — давно бросил бы с ним разговоры разговаривать, язык трепать насчет религии этой самой. Только смотришь — ни за что гибнет человек, совсем закручен буржуазным моралем. Бессознательный был к тому же очевидно. Ну, понятно, жалко.

Вот и говорю ему как-то: ты, Митька, сбей с себя блажь эту, потому — не поведет она ни к чему, акромя того, што свихнешься с разуму. Опомнишься, брат, да поздно будет. Ты, говорю, примерно сказать — рабочий класс, а рассуждение имеешь, как эксплататор или тот же поп. Вот послушай, что я выражу тебе с самой што ни на есть научной точки зрения, а потом и шпарь свою революцию, хрен с тобой.

— Послушаем, послушаем, — говорит. Да таким, подлец, голосом, что, мол, бреши, бреши — знаем мы вас.

Ну, и начал я ему, и так это у меня складно вышло, как, примерно сказать, проповедь или митинг там первейший. Жил, говорю, был, на свете один мудрец — не тебе, неучу, чета — Дарвиным прозывался. Был он партейным или нет — доподлинно не знаю, только сознательности чрезвычайной и в рассуждениях своих до точки дошел. Так тот учил, что никаких таких Богов, Христов и Матерев Божьих отродясь не было, а кажинный человек, и баба тоже, от обезьяны превзошел. А ты — Адам, Адам, балда! Немного сумнительно: из чего же обезьяна превзошла? Ан и тут у его соответственный параграф имеется: а обезьяна превзошла от еще меньшей животной — крысы, например, крыса — от мухи там какой, муха — от микробы воздушной. А он как прыснет, Митька-то.

— Чего, говорю, ржешь, дуралей?

— А микроба?

— Что — микроба?

— А микроба, — спрашивает, — из чего превзошла?

— А микроба, — объясняю, — вечно, испокон веков плавала в воздухе, кислород, — говорю, — земное притяжение.

— Брешешь, — кричит, — сукин сын! Микроба от другой животной превзойти не могла — махонькая она оченно. В отношении того, что вечно, тоже брешешь, потому как всякая тварь свое рождение и конец имеет. Значит — Бог. Засыпался Дарвинов твой, должно, от митингов. Да и ты, — смеется, — хошь и партейный, коммунист, а тоже в тебе чердак лопнувши.

Оченно обидно мне стало от этих самых слов — партии я был приверженный и завсегда мне такое непонимание моментов в груди ударяло. Но — ничего, виду не подаю, спокойненько так вынимаю с кармана книжонку Госиздата «Кто и зачем выдумал бога?». Такая понятная была книжонка, што дите малое и то сразу в разумение войдет. К тому же буква была большая, четкая, а на обложке поп с плеткой, заместно кадила, изображен.

— На, — говорю, — прочитай, благодарить будешь.

Так што-ж вы думали? Повертел, повертел книжонку-то, перевернул два-три листка, послюнил да и бросил на стол. Тут уже взорвало меня, будто порохом.

— Ты чего, — кричу, — бесишься? Чего книжку-то бросил?

— Не надлежит мне, — говорит, — книжков таких читать.

— Почему не надлежит?

— А потому не надлежит, — отвечает Митька, — то, что Бог на ей, на книжке, значит, с

маленькой буквы напечатан.

— На кой черт, — говорю, — с заглавной буквы печатать, коли и Бога твоего нету?