Стихотворения. Поэмы

О незабвенный год, ты памятен для края!
Ты для народа был порою урожая,
Войной — для воинов, для песни — вдохновеньем,
И старцы о тебе толкуют с умиленьем.
Ты был предшествуем народною молвою
И возвещен Литве кометой роковою,
Литовские сердца, как пред концом вселенной,
Забились по весне надеждой сокровенной
В глухом предчувствии и радости и боли.

Когда впервые скот весной погнали в поле,

Голодный и худой, то люди примечали:
Стада не шли на луг, а жалобно мычали,
Ложились, головы к земле склонив уныло,
И зелень свежая их вовсе не манила.

Устало пахари в поля тащили плуги,

И песни звонкие не слышались в округе;
Не радуясь весне, не думая про жниво,
Волов и лошадей вели они лениво.
Не отводили глаз от Запада, — оттуда,
Казалось им, вот-вот должно явиться чудо.
Крестьяне, лошадей остановив без цели,
На перелетных птиц встревоженно глядели.
Вернулся аист вновь к родной сосновой сени
И крылья развернул, как белый флаг весенний;
Полками ласточки надвинулись шумливо,
Кружились над землей, и в клювах хлопотливо
Таскали грязь они для гнездышек проворно,
Тянули кулики вдоль заросли озерной,
И гуси дикие носились над землею
И с шумом падали, настигнутые мглою.
А в небе журавлей курлычет вереница,
И ночью сторожам от криков их не снится:
Так рано почему вернулась птичья стая?..
Пригнала буря птиц, наверно, не простая!

И снова косяки прорезали туманы,

Скворцы и чибисы, знамена и султаны
Белеют по холмам, проносятся по чащам, —
То кавалерия с оружием звенящим!
Меж них, как талый снег, плывущий с гор весною,
Шеренги хлынули, покрытые бронею.
В темнеющих лесах блестят штыки стальные,
Пехота движется, как муравьи лесные.

На Север! Кажется, за птицами вдогонку

И люди бросились в родимую сторонку,
Гонимые сюда таинственною волей.

Пехота, конница и днем и ночью в поле,

Багровы небеса от зарева пожаров,
Дрожмя дрожит земля от громовых ударов!

Война! Война! В Литве нет ни угла, ни чащи,

Куда бы не проник язык ее гремящий.
Лесные жители, чьи предки-старожилы
Не покидали чащ с рожденья до могилы,
Кто в небе слышал гром да вихрь неугомонный,
А на земле — зверей рычание и стоны,
А из людей — одних лесничих, — увидали,
Как зарево встает, окрашивая дали,
И услыхали свист летящего снаряда,
Что заблудился вдруг, попал куда не надо
И все крушит в пути. Страшило бородатый —
Зубр ощетинился, сминая мох косматый,
Тревожно поднялся близ векового клена,
И бородой трясет, и смотрит изумленно
На языки огня, — на черном пепелище
Граната кружится, как бешеная, свищет
И лопается вдруг. Испуганный впервые,
Зубр в ужасе бежит в чащобы вековые.

Война! И юноши тотчас же рвутся в битвы,

А женщины творят с надеждою молитвы,
И повторяют все с восторгом умиленным:
«С Наполеоном бог, и мы с Наполеоном!»

Весна! Навеки ты останешься для края

Весною воинов, весною урожая.
Весна! Я не забыл, как ты цвела, богата
Хлебами, травами, надеждами солдата!
Полна предчувствия грядущих испытаний,
Я не забыл тебя, весна моих мечтаний.
Рожден в неволе я, с младенчества тоскую,
И в жизни только раз я знал весну такую!

У войска на пути лежало Соплицово,

Вожди вели солдат дорогою суровой.
Король Вестфалии^{338} и Юзеф благородныйПрошли уже Литву от Слонима до Гродна.
Теперь они войскам трехдневный отдых дали,
Но польским воинам, хотя они устали,
Обидным все-таки казалось промедленье,
Хотелось перейти на марше в наступленье.

Штаб князя в городе нашел себе квартиры,

А в Соплицово шел обоз и командиры,
Явился за полночь сам генерал Домбровский,
Князевич и Гедройц, Грабовский, Малаховский.

Устали до смерти, едва дойти успели,

Как на ночлег пошли и улеглись в постели.
Приказы отданы, расставлены патрули,
И славные вожди спокойным сном уснули.
Затихло все кругом; как тени неживые,
Бродили по двору одни лишь часовые,
Бивачные костры кой-где светились в поле,
Да слышались в ответ на оклики пароли.

Хозяин и вожди — все спят во мраке ночи,

И только Войскому сон не смыкает очи;
Обдумывает он приготовленье пира,
Прославить хочет им Соплиц на зависть мира.
Пир этот должен быть достоин приглашенных
И соответствовать триумфу нареченных.
Ведь завтра день святой и в доме и в костеле,
Двойное торжество отпраздновать легко ли?
Домбровский с вечера упомянул пред Войским,
Что предпочтение дает он блюдам польским!

Соседних поваров созвали ради спеха —

Их было пятеро: придворный шеф — Гречеха.
И он, как повара, ходил в халате белом
И руки обнажил, чтоб заниматься делом,
Держал хлопушку он своей рукою правой
И ею мух гонял, жужжащих над приправой,
Рукою левою очки на нос надвинул,
А из-за пазухи тотчас же книгу вынул.

«Отличным поваром» звалась она недаром,

Перечислялись в ней с красноречивым жаром
Все блюда польские. Отсюда брал советы
И Оссолинский^{339}-граф, что задавал банкетыНа удивление святейшему Урбану.
Пришлось читать ее и Радзивиллу-пану,
Когда он принимал в Несвиже^{340} Станислава.Банкетов княжеских живет доныне слава
Повсюду на Литве, в повете и в округе.

Что Войский ни прочтет, то выполняют слуги:

Кипит у поваров искусная работа,
За пятьдесят ножей взялись они в два счета;
Как почерневшие от сажи чертенята,
С вином и молоком шныряют поварята
И выливают их в кипящие кастрюли;
А двое поварят в печи огонь раздули.
Гречеха приказал, чтоб пламя не погасло,
Лить прямо на него растопленное масло
(Избыток позволял роскошество такое).
А повара меж тем готовили жаркое:
Оленей, кабанов на вертела сажали,
Еще и специи для соуса мешали.
В углу щипали птиц, и пух летал повсюду,
Тетерок, глухарей наваливали груду,
Но не хватало кур; передушил их Пробка,
Пока на птичнике хозяйничал не робко!
Вконец перевелась куриная порода,
Хотя б одну из них оставил для развода!
Зияла пустота в курятнике Соплицы,
И до сих пор еще не расплодились птицы.
Но выбор туш мясных и короля достоин,
Нашлись они в дому, привезены из боен;
Из ближних, дальних мест свозились туши эти, —
Одной амброзии не будет на банкете!
Искусство дивное и полное довольство
Соединились здесь во славу хлебосольства!

Настало празднество заступницы пречистой,

Погода ясная, а воздух золотистый,
И небо светлое, сквозя голубизною,
Как море тихое, повисло над землею;
Созвездий жемчуга поблескивали в море,
Скользило облако, белея на просторе,
И погружалось вглубь спокойно, без усилья,
Как будто ангел плыл, купая в небе крылья;
Молитвами его до зорьки задержали,
И вот он улетал в светлеющие дали.
В бездонной глубине созвездья потускнели,
Уже лицо небес светилось еле-еле;
Хоть правая щека еще в тени лежала,
Но левая уже отсвечивала ало,
И, словно веко, вдруг раздвинулся широко
Небесный полукруг и показалось око.
В нем, как зрачок в глазу, зажегся луч, играя,
И небо прочертил от края и до края,
Сверкающей стрелой туманность рассекая.
Вмиг, по сигналу дня, зажглись потоки света,
И тысячи лучей взметнулись, как ракета,
А солнце выплыло лениво, утомленно,
Как будто нехотя взирая с небосклона.
Семью цветами вдруг оно блеснуло сразу,
Как яхонт алое, а то под стать топазу,
И засияло все хрустальными огнями,
Потом алмазами и, наконец, как пламя.
Мигая, как звезда, луне огромной впору,
Шло одинокое светило по простору..
Перед часовнею, задолго до восхода,
Сошлась со всех сторон тьма-тьмущая народа,
Как будто собрались на поклоненье чуду
Благочестивые крестьяне отовсюду.
И любопытство их к тому же разбирало:
Хотелось увидать в часовне генералов —
Прославленных вождей народных легионов,
Которых знали все и чтили, как патронов,
Чьи подвиги, бои, скитанья на чужбине
Служили на Литве Евангелием ныне.

И офицеры здесь, и польские солдаты!

Любуется народ, волнением объятый,
Одеты земляки в военные мундиры,
По-польски говорят солдаты, командиры!

Вот месса началась, но не вместит каплица

Всех, кто пришел сюда сегодня помолиться.
Сняв шапки, на траве остались прихожане —
Белоголовые и русые крестьяне,
Все дружно крестятся, все стали на колени
И в двери заглянуть стремятся в умиленье,
Головки девичьи красуются меж ними,
С цветными лентами, с цветами полевыми,
Сказал бы, что среди желтеющей пшеницы
Синеют васильки, светлеют медуницы…
Точь-в-точь колосья нив — под ветром своевольным
Склонились головы при звоне колокольном.

Крестьянки на алтарь заступницы пречистой

Несут дары весны — снопы травы душистой.
От утренней росы цветы еще сырые
Обвили звонницу и статую Марии,
Но ветром утренним венки разворошило,
Весенние цветы, рассыпав, закружило, —
Разнесся аромат, как сладкий дым кадила.

Вот месса отошла. За проповедью вскоре

На паперти собрал пришедших Подкоморий, —
Маршалком выбрали его конфедераты,
Едва лишь собрались сословий депутаты.
На нем цветной жупан, кунтуш горит атласом
И слуцким поясом маршалок подпоясан,
На поясе — палаш, в каменьях рукоятка,
На шее — бриллиант, бела конфедератка,
Спускается с нее плюмаж того же цвета, —
По праздникам его носила знать повета.
За каждое перо на дорогом плюмаже
Дукатом плачено, а то и больше даже!
Залюбовались все маршалком именитым.
На паперть вышел он и громко говорит им:

«Собратья, вам плебан провозгласил с амвона,

Что вольною теперь считается Корона,
И с Польшею навек Литва соединилась,
И созван общий сейм, как в старину водилось.
Уже дошла до вас объявленная милость.
Л я вам передам еще одно известье —
Касается оно восстановленья чести
Помещиков Соплиц.
Вы знаете, литвины,
Проступки Яцека, его былые вины;
Но если грех его известен всей округе,
То пусть узнают все покойного заслуги.
От генералов я узнал о них, и с вами
Тотчас же поделюсь приятными вестями.
Не умер Яцек тот, как говорилось, в Риме,
А только изменил свое былое имя.
Великой святостью и подвигом терпенья
Он искупил сполна былые прегрешенья:

У Гогенлиндена под вражеским напором

Навеки бы Ришпанс^{341} покрыл себя позором(Не зная, что близки Князевича отряды),
Но Яцек, Робак тож, под грохот канонады,
Ришпансу передал, что близятся поляки, —
И тотчас перешли войска его к атаке.
Ходил с уланами он брать Самосиерру^{342}И дважды ранен был; скажу еще, к примеру,
Что с Козетульским там сражался он бок о бок,
Приказы тайные передавал им Робак,
Испытывал людей, налаживая связи, —
Всех подвигов его не перечтешь в рассказе!
И здесь готовил он восстание, панове,
Но после битвы сам скончался в Соплицове.
Когда об этом весть до Польши докатилась,
Уже от кесаря скитальцу вышла милость.
Покойник награжден рукой Наполеона
Отличием — крестом Почетным легиона.

Все эти сведенья примите во вниманье,

Ведь как маршалок я веду теперь собранье
(Впервые новый чин я предаю огласке),
За службу Яцека и по монаршей ласке
Пятно бесчестия с него навеки смыто,
И патриотом я зову его открыто.
А если кто из вас, хотя бы ненароком,
Теперь обмолвится о Яцеке с упреком,
Тот будет отвечать по строгости статута
За опороченье, и с ним поступят круто.
Ответит за вину и шляхтич именитый,
И мещанин простой, ничем не знаменитый,
Еврей и хлебороб, живущие в повете:
Об этом равенстве гласит артикул третий.
Пан писарь войсковой в акт занесет решенье,
А Возный сделает позднее оглашенье.

Хоть орден опоздал, герой ушел со света,

Но славы Яцека не умаляет это.
Пускай не увенчал достойного при жизни,
Но памяти его послужит он в отчизне,
Кладу его на гроб, потом снесу ex voto
Пречистой от ее слуги и патриота».

В глубокой тишине, торжественный, суровый,

Повесил орден он на скромный крест дубовый.
Бант, пышно связанный из ленточки червонной,
И звездный крест на нем под рыцарской короной, —
Блеснул на солнце он лучистою оправой,
Как отблеск дел земных, покрытых вечной славой.
В молчанье все тогда колени преклонили
И за усопшего молились на могиле.
Тут слово доброе нашел для всех Соплица,
Всех отобедать звал, потом повеселиться.,

Сидели старики на лавочке у входа,

Поставив рядышком два полных жбана меда,
Смотрели в сад они. Средь маков, майорана —
Ну впрямь подсолнечник! — блестел шишак улана.
Он золотой, перо за ремешок заткнуто,
А рядом девушка в зеленом, словно рута;
Она не высока, глаза как первоцветы.
Подруги по саду гуляют, разодеты,
И, чтобы не мешать той парочке влюбленной,
Подальше рвут цветы в густой траве зеленой.

Потягивают мед друзья, забыв раздоры,

И, нюхая табак, заводят разговоры.

«Да, да, Гервазенька», — заговорил Протазий,

«Да, да, Протазенька», — ответствовал Гервазий,
«Да, да!» — промолвили они согласно снова,
Кивая в такт речам, а Возный молвил слово:
«Что ж, кончился процесс, я не скажу худого!
Бывает всякое, запомнил я процессы,
В которых видывал и худшие эксцессы,
Но брачный договор кончал и рознь и ропот.
С Борзобогатыми так помирился Лопот,
Крепштулы с Куптями, Путраменты с Пиктурной,
Мацкевич с Одынцом, Квилецкий с паном Турно.
Что говорить! Литвы с Короною раздоры
Горешков и Соплиц превосходили ссоры.
А лишь за ум взялась Ядвига-королева —
Интрига кончилась без крови и без гнева.
Когда есть у сторон девицы или вдовы,
На примирение пойти мы все готовы.
Но тяжбы с церковью не разрешить умело,
И с кровными вражда продлится без предела,
Затем что свадьбою нельзя закончить дело!
Спор Руси с ляхами сильней был год от года,
Хотя произошли от братьев^{343} оба рода;И с крыжаками нам тягаться надоело,
Пока не одолел в конце концов Ягелло.
С доминиканцами у Рымши бесконечно
Тянулся длинный спор, и длился бы он вечно,
Когда б не выиграть доминиканцу Дымше.
С тех пор и говорят: «Бог выше пана Рымши!»
«Мед лучше Ножичка!» — добавлю я для связи».
Тут кружку осушил за Ключника Протазий.

«Все правда! — отвечал ему старик польщенный. —

Дивит меня судьба возлюбленной Короны
И дорогой Литвы! Господь соединил их,
Да замешался черт, супругов ссорит милых!

Что ж, брат Протазенька, видать, и в самом деле

К нам из Короны вновь поляки прилетели.
Служили вместе мы в одних полках когда-то.
В поляке я ценю бойца-конфедерата!
Когда б их видеть мог покойный Стольник только!
Эх, Яцек! Яцек!.. Но… Что слезы лить без толка!
И если снова мы соединились с Польшей,
То позабыто все, грустить не надо больше!»

Протазий подхватил: «Ну, разве же не странно,

Что нашей Зосеньке, теперь невесте пана,
Вещало знаменье брак этот непреложно!»
Но Ключник оборвал: «Звать панной
Софьей должно! Не девочка она и рода не простого,
А внучка Стольника, тебе напомню снова!»
Протазий продолжал: «На этом самом месте
Явилось знаменье сегодняшней невесте!
Сидела челядь здесь и пиво попивала.
Вдруг видим: падают к нам с крыши сеновала
Два воробья лихих, не прекращая драки,
И шейка серая у одного вояки,
Другой чуть почерней; свернули оба крылья
И катятся клубком, осыпанные пылью.
Вмиг челядь прозвище дала двум кавалерам:
Горешки — черному, Соплицы — с зобом серым.
И если серая наскакивала птица,
Кричим: «Горешкам стыд! Да здравствует Соплица!»
А если черная — кричали, не помешкав:
«Соплица, не робей! Одолевай Горешков!»
Со смехом ждали мы, кто победит в сраженье,
Вдруг видим, Зосенька упала на колени,
Пернатых рыцарей рукой накрыла смело;
Но пара и в руке смириться не хотела,
Летели перышки — дрались они так лихо.
На Зоею глядючи, шептались бабы тихо,
Что, видно, неспроста, — избрал господь девицу
Навеки примирить Горешков и Соплицу.
Примета как-никак теперь осуществилась,
Хотя мы думали о Графе, ваша милость!»

Гервазий отвечал: «Немало есть на свете

Диковин, но кому постигнуть тайны эти?
Добавить кое-что и я могу к рассказу:
Хоть и не дивно так, а не поверишь сразу!
Я не терпел Соплиц, смеялся их обидам,
Перетопил бы всех, но по секрету выдам,
Что я Тадеуша всегда любил за удаль.
Как он колачивал товарищей — забуду ль!
Все в замок бегал он, и с каждым новым разом
Я подстрекал его и не к таким проказам.
Отважно приступал малыш к любому делу,
С вершины дуба он шутя срывал омелу,
Вороньи гнезда он сбивал с сосны шумливой.
Все удавалось, все! Я думал — под счастливой
Звездой он родился, и жалко, что Соплица!
Кто мог бы угадать тогда, что так случится
И с панной Софьей в брак Тадеуш вступит скоро!»

Тут кружки поднялись на смену разговора,

И слышались порой глухие восклицанья:
«Да, да, Гервазенька!» — «Да, да, Протазий, пане!»

Под кухонным окном приятели сидели,

Оттуда дым валил, да так, что еле-еле
Виднелось, как парил голубкою над дымом
Белеющий колпак на поваре незримом.
Гречеха стариков увидел из окошка,
Послушал разговор и, наклонясь немножко,
Обоим протянул на блюдечке печенье:
«Вот закусите мед, а я для развлеченья
Напомню вам одно старинное событье,
Могло бы перейти оно в кровопролитье!
Когда охотились, то, улучив минутку,
Рейтан с Денасовым сыграл плохую шутку,
И поплатился бы он жизнью за проказу,
Однако примирил соперников я сразу».
Но повар помешал рассказчику вопросом:
«Кто сервирует стол? Кого послать с подносом?»

Тут старики опять отведали хмельного,

И призадумались, и в сад взглянули снова,
Где с панной Зосею улан шептался бравый
И левою рукой жал руку ей, а правой
Не мог еще владеть, — не залечилась рана;
И слушала его внимательная панна.

«Пока с тобою мы не связаны обетом,

Скажи мне, Зосенька, что думаешь об этом?.
Ты прошлою зимой была уже готова
Произнести обет у алтаря святого,
Но я не захотел ловить тебя на слове,
Ведь я гостил тогда недолго в Соплицове,
И я не мог под стать глупцу и сердцееду
Считать, что одержал мгновенную победу,
Нет, я не фанфарон и выполненьем долга
Хотел снискать любовь, хоть ждать пришлось бы долго.
Ты повторила вновь сегодня обещанье,
Я счастлив, но скажи, чем заслужил вниманье?
Быть может, оттого мне оказала милость,
Что воле старших ты по-детски покорилась!
Но брак великий шаг, себя спросить должна ты И больше никого, здесь не помогут сваты.
И если слово мне теперь даешь из дружбы,
То не помедлить нам с тобою почему ж бы?
Спешить нам нечего, ведь доблестным Домбровским
Инструктором в полку оставлен я литовском,
Придется обождать, чтоб затянулась рана.
Что ж, Зося милая?»
И отвечала панна,
Поднявши голову и поглядев несмело:
«Не помню хорошо, давно ведь было дело,
За пана сватали меня в былую встречу,
Я воле господа и старших не перечу. —
Потом потупилась, сказав с улыбкой ясной: —
Когда скончался ксендз, когда в ночи ненастной
Пан уезжал от нас, я видела воочью,
Как слезы проливал, прощаясь с нами ночью.
Тогда в любовь его поверила впервые
И за него не раз молилась с той поры я,
Когда б ни думала о нем — перед глазами
Стоял он, как в ту ночь, с горячими слезами.
Гостила в Вильне я с женою Подкоморья,
Там зиму провела и заскучала вскоре
По родине моей, по комнатке знакомой,
Где с паном в первый раз мы повстречались дома
И где расстались мы, но памятка осталась,
Подобно озими, всю зиму укреплялась.
Недаром пану я сказала, что грустила
Зимою в городе, все было там немило,
Рвалась в деревню я, и сердце мне шептало,
Что пана встречу там, — я верно угадала!
Беседуя не раз с подругами своими,
О пане думала, его твердила имя.
Влюбленною меня дразнили непрестанно,
Что ж, если влюблена, то разве только в пана!»

Тадеуш, радуясь признанию такому,

Взял Зоею под руку и поспешил с ней к дому,
В ту комнату пошли, в которой повстречались,
В которой детские года его промчались.

Меж тем Нотариус, счастливый и довольный,

Услуживал своей невесте своевольной,
Послушно поднося ей мушки и флаконы,
Перчатки, брошечки, цепочки, медальоны;
С триумфом на нее поглядывал при этом.
Но занята была невеста туалетом!
И, глядя в зеркало, Венеру вопрошала;
Меж тем прислужница щипцы в руках держала,
Чтоб локоны подвить, а девушки другие
В оборки кружева вшивали дорогие.

Пока влюбленные так время проводили,

В окошко стукнули: мол, зайца уследили!
Бежал из лозняков он через луг украдкой,
На огород шмыгнул, а там капустной грядкой
Прельстился и засел. Нетрудно из рассады
Его вспугнуть и взять. Борзых готовить надо.
Вот тащит Сокола Асессор, ну, а следом
И Куцый шествует с лихим Законоведом.
Поставил Войский их на страже у забора,
А сам хлопушкою пошел тревожить вора.
Захлопал, засвистал; сердца у них забились,
В ошейники борзых борзятники вцепились,
Указывают псам, откуда ждать косого,
Насторожились псы перед началом лова,
И выгнулись они, предчувствуя охоту,
Как будто две стрелы, готовые к полету.
Зайчишка выпрыгнул и прочь, без передышки.
«Ату! Ату!» — кричит Гречеха вслед зайчишке.
Псы ринулись за ним и сразу, без усилья,
По сторонам его мелькнули, точно крылья,
И в заячий хребет вцепились; пригвожденный
Косой заверещал — точь-в-точь новорожденный! —
И смолк. Охотники бегут к нему, борзые
На брюхе шерстку рвут, довольные и злые.

Дождались наконец борзятники успеха!

Тут лапки отрубил косому пан Гречеха.
«Награду равную, — сказал старик, — по праву
Снискали оба пса, работая на славу!
Искусство их могло лишь резвости равняться —
«Достоин Пац^{344} дворца, дворец достоин Паца!»Достойны вы борзых, борзые вас достойны,
Закончен долгий спор, и мир сменяет войны!
А что касается до вашего заклада —
Никто не проиграл, и вам платить не надо!
Должны тотчас же вы друг с другом помириться!
И вот у спорщиков повеселели лица,
В сердцах рассеялась и ненависть и злоба,
И руки дружески соединили оба.

Законовед сказал: «В заклад коня со сбруей

Поставил и назад заклада не беру я,
Еще я перстенек в залог Судье оставил,
Но не возьму его, чтоб не нарушить правил!
Пан Войский, перстенек приняв, меня обяжет,
Пускай он вырезать на нем свой герб прикажет.
Мой перстень золотой гордиться может пробой,
И камень — сердолик, он гладкости особой.
Конь реквизирован милицией военной,
Но сбруя у меня, зовут ее отменной
За легкость, красоту и за удобство тоже:
Седло турецкое, других оно дороже,
А на луке его огнем горят каменья,
И шелком выстлана подушка для сиденья.
Усядешься в седло и точно в самом деле
Покоишься в пуху на собственной постели,
А пустишься в галоп (нотариус Болеста
Не обошелся здесь без красочного жеста:
Привстал и показал, как на коня садятся,
Раскачиваться стал, изображал, как мчатся!),
А пустишься в галоп — на чепраке богато
Каменья заблестят, как будто каплет злато.
И сбруя золотом искрится и сверкает,
И золото стремян на солнышке играет,
На узких ремешках и на узде узорной
Жемчужных пуговок поблескивают зерна.
И на нагруднике — луна в гербе Леливы^{345},А под луною — крест блестящий и красивый.
Добыта сбруя та в сраженье подгаецком^{346},А конь, наверно, был под шляхтичем турецким!
Прими ее теперь, Асессор, друг старинный!»

Тот отвечал ему с сияющею миной:

«Ошейник подарил когда-то мне Сангушко,
Он яшмой выложен, нарядный, как игрушка.
Искусно сделанный, на кольцах позолота,
С ним шелковый смычок с алмазом, а работа
Поспорит красотой с бесценным камнем этим.
В наследство я его хотел оставить детям, —
Ведь нынче я женюсь, есть у меня невеста, —
Но я прошу тебя покорно, пан Болеста,
Принять мой скромный дар за княжескую сбрую
И в знак того, что спор сошел на мировую,
Почетно кончился согласием сердечным,
И мир у нас с тобой отныне будет вечным!»

Тут все пошли домой, отпраздновали пиром

Спор двух борзятников, закончившийся миром.

Однако слух прошел, что Войский сам украдкой

Зайчишку приручил и выпустил на грядку,
Желая примирить враждующих умело,
И удалось ему состряпать втайне дело,
Да так, что обманул старик все Соплицово.
Позднее казачок шепнул кому-то слово, —
Конечно, он хотел друзей поссорить снова;
Не удалось ему, хоть не жалел он сплетен:
Рассказ Гречехи был для всех авторитетен.

Вот гости вкруг стола уже столпились в зале

И, не садясь за стол, хозяев ожидали.
Тогда вошел Судья в мундире воеводы
И нареченных ввел под каменные своды.
Тадеуш отдал честь, хоть левою рукою, —
Из-за ранения не мог владеть другою;
На Зосиных щеках заполыхал румянец,
Присела девушка, нисколько не жеманясь
(У тетки приседать училась долго Зося).
На голове ее венком сплелись колосья,
В таком же платьице была она в костеле,
С охапкой свежих трав, — сама их жала в поле!
Охапку новую среди гостей делила,
Цветы дарила им и улыбалась мило,
Серпа на голове касаясь ручкой белой,
К другой руке вожди склонялись то и дело,
А Зосенька в ответ, краснея, приседала.

Князевич девушку взял на руки средь зала

И, по-отечески расцеловавши в щеки,
Поставил Зосеньку на белый стол высокий.
Тут все захлопали, повскакивали с места —
Так хороша была стыдливая невеста.
Герои на костюм литовский засмотрелись, —
Пленяла странников родного платья прелесть.
Скитались столько лет в краях далеких света,
Что им литовское простое платье это
Казалось юностью минувшею согрето,
Напоминая им былые увлеченья…
Все стали вкруг стола, не удержав волненья,
Просили девушку шагнуть и повернуться,
Головку приподнять, склониться, улыбнуться…
И Зосенька, глаза стыдливо прикрывая,
Кружилась, кланялась, улыбки раздавая.
И руки потирал Тадеуш восхищенный!

Кто так советовал одеться нареченной?

Инстинкт ли подсказал, как лучше нарядиться?
(Что больше ей к лицу, сообразит девица.)
Но утром в первый раз ее бранила тетка:
Питомица во всем повиновалась кротко,
Л тут противилась простого платья ради
И слышать не могла о городском наряде.

В зеленом фартушке и в белой юбке длинной,

С каймою розовой все на манер старинный,
Зеленый и корсаж, но с розовой шнуровкой
Сидит, как вылитый, стан облегая ловко.
Грудь, чуть расцветшая, в корсаже притаилась,
От белоснежных плеч материя светилась,
Сквозные рукава, как бабочки, взлетали,
У кистей собраны, где ленточки блистали.
На шее Зосиной, обтянутой сорочкой,
Отделан вырез был зеленой оторочкой.
Сережки смастерил из косточек вишневых
Сам Пробка ей, узор на них был не из новых:
Два сердца пламенных, пронзенные стрелою,
Для Зоей вырезал, томясь любовью злою.;
Две нити янтаря сплетались воедино,
На голове венок из веток розмарина.
Густые волосы заплетены косою,
И серп на голове, обрызганный росою,
Светился серебром в траве благоуханной,
Как месяц молодой на голове Дианы.

Тут все захлопали. Полковник бросил шпагу,

Скорей достал портфель и раздобыл бумагу,
Эскиз карандашом набрасывает смело;
Судья, лишь увидал, тотчас смекнул, в чем дело!
Узнал художника по всем его повадкам,
Хоть изменил его теперь мундир порядком,
И эполетов блеск, и весь убор уланский,
И темные усы с бородкою испанской.
Сказал Судья: «Эге! Мой Граф ясновельможный,
И в патронташе ты хранишь набор дорожный
Для рисования!» Хоть Граф простым солдатом
Отправился в поход, но, будучи богатым,
Явился в армию с полком вооруженным;
Замеченный в бою самим Наполеоном,
Он произведен был в полковники приказом.
Судья хвалил его. Граф не повел и глазом,
Картина целиком заполонила разум.

Вторая пара в зал вошла слегка смущенно,

Асессор, преданный слуга Наполеона,
Про службу царскую навек забыл отныне.
Десяток лишь часов провел он в новом чине,
Но шпорами звенел на плитах пола скользких,
Одетый в синие цвета жандармов польских.
С ним дочка Войского бок о бок шла, как пава,
Была она в шелках, держалась величаво,
Асессор неспроста покинул Телимену,
Не захотел он лезть от ревности на стену
И, чтобы наказать кокетку за измену,
Взял дочку Войского, — немолода, пожалуй,
Уж ей за пятьдесят, да капитал немалый!
Скопила денежки, что ей дарил Соплица,
И деревенька есть, все может пригодиться!

А третьей пары нет. Вот воевода новый

Послал за ней слугу, и доложил дворовый,
Что перстень потерял на травле новобрачный
И что на поиски его пустился, мрачный;
Что новобрачная доселе не одета,
Торопится она, но, несмотря на это,
Не кончен туалет, хотя им спозаранок
Бедняжка занялась, измучила служанок,
А все ж оденется не раньше, чем в четыре!