Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля

Но когда меня на носилках переносили через улицу, я сорвал с лица простыню, которой был прикрыт с головой. С испуганным «ах!» шарахнулась от меня толпа, собравшаяся перед пансионом Зуснер, а я посмотрел на противоположную сторону, на дом номер пять по Гессштрассе. Отец отвел от окна плачущую мать: «Не говорил я разве всегда…» Юный самоубийца был слишком слаб, он не мог открыть глаз. Лежа в темноте, он чувствовал, как чья-то рука щупает его пульс. Рука держала его крепко, как бы внушая: «Все будет хорошо». — В самом деле?! — Он перевел дыхание, как будто выдохнул все бремя жизни. Это не рука отца. Его рука поднята вверх, и на обращенной наружу ладони, словно на табличке, написано: «Это не мой сын!» Но и не мамина рука тоже. В ней вязальные спицы, они торчат в разные стороны и колются. Фаннина? Нет, ее рука лежит на простреленной груди, как привязанная, и не шевелится… Я хотел спросить державшую меня руку — чья она, но тут на меня напялили маску. Сквозь нее нахлынули воспоминания о героях, их славные дела описаны в книгах; тут были и старина Шаттерхэнд, и принц Евгений, крестоносцы, Колумб, Робинзон, Александр Великий и спартанцы, сражавшиеся у Фермопил под предводительством Леонида, и владелец трактира «У веселого гуляки», — ведь я дал себе слово быть таким, как они, и покорить мир. Жалкий же вышел из меня герой, герой, валяющийся сейчас в хирургической клинике на Нуссбауэрштрассе, в операционном зале… Хорош герой, даже в собственное сердце не сумел попасть — в самую близкую мишень, и тут промахнулся. Почему я не встретил на своем пути ни одного героя? Я хотел принести себя в жертву, умереть во имя великого. Как тосковал я по дисциплине и муштре, по размеренному шагу в сомкнутом строю! Я нуждался в ком-нибудь, кто научил бы меня жизненной стойкости. Научил бы меня не только умереть во имя великого, но и жить во имя великого… Я нуждался в руке, которая вела бы меня. Я хотел написать письмо Гартингеру. Но письмо у меня не получалось, никак не получалось. Целую неделю мне не удавалось написать адрес Гартингера на конверте. То адрес получался неверный, то буквы были неразборчивы… Я оставил мысль о письме Гартингеру. Вдруг рубашка накрыла мне голову, руки взметнулись вслед за ней. «Считай!» Я стал считать, я считал, как тогда, в ожидании, пока загрохочет штора, считал, все глубже погружаясь в воспоминания, отсчитывал часы до счастливого мига; я считал, и весь класс считал вместе со мной, как в тот день, когда Гартингера из-за меня высекли, и все вытягивался, точно собираясь дотянуться до Изартальского вокзала и покрыть собой весь мир… «Дзинь-дзинь-дзинь…» Все дальше, все отдаленнее… Падал частый, как завеса, теплый дождик… Нелегко было вынырнуть в жизнь из забвения, не хватало сил оттолкнуться руками от дна. Я лежал ничком, погружаясь все глубже и глубже, тело мое возвращалось в прежнее положение, как я ни силился повернуться… С меня сняли маску… Всю ночь в кресле сидела сестра. Я повернулся лицом к стене. Высокой серой громадой надвигалась на меня стена, захлестывала беспамятством. Но вот стена тумана поднялась, и я увидел внизу гостиницу «У седого утеса». «Ах ты…»

Совместный уход из жизни, — причем я оставался жить, потому что стрелял мимо, — продолжался весь день. Мы условились с Фанни вечером встретиться, чтобы вместе умереть. Я бы охотно остался дома, потому что смерть уже была до конца пережита мною, но уклоняться от совместной кончины было поздно. «Ты не трус» — обязывало меня.

Вдруг в передней раздался звонок, и немного погодя в комнату вошла Христина.

— Т-с-с! К его милости пришла полиция!.. Они там…

Когда полицейские ушли, отец велел позвать меня.

Он сидел за письменным столом и перелистывал какое-то дело. Каждая перевернутая страница, думалось мне, — это страница моей жизни, и он тщательно ее изучает. Все записано в этом деле мелким аккуратным почерком, некоторые места подчеркнуты одной или двумя чертами, а кое-какие даже красными чернилами. Отец быстро перелистал последние страницы и так резко захлопнул папку, что у меня перехватило дыхание.

Спокойствие в лице и движениях отца кололо меня, как иголками.

— Так. Значит, ты ночевал у Фека? — Это прозвучало самодовольно, с иронией.

— Да, было уже очень поздно…

— Я боюсь, что на этот раз будет поздно совсем в другом смысле, если только ты сию же минуту немедленно не скажешь всю правду.

— Да у Фека… где же еще…

— Нет, это прямо неслыханно, лгать с таким упорством!.. — Отец хлопнул себя по колену. — Черт возьми! — воскликнул он и поудобнее уселся в кресло. — Ну, что ж, в таком случаен тебе скажу, где ты был… — В руках он держал записочку, в которую то и дело заглядывал. — В восемь часов ты был…

Верно! — безмолвно откликнулся Золотко. В восемь часов он действительно был в табачной лавочке у Костских ворот.

— В десять часов ты был…

Опять же верно! В десять он действительно сидел вместе с Фанни в кабачке…

— В двенадцать ты был…

Поразительно верно — в двенадцать он как раз был у Фанни, они сидели рядом на кровати, рука в руке…

— А ночевал ты…