Стиховорения и драмы

День тухнет; хладен ветр над Ладогой седою,
И черной пеленой подернут неба свод.
Лишь там, где он вдали встречает бездну вод,
Дрожащий слабый свет сражается со тьмою,
И тихо, тихо в мгле ночной
Он меркнет так, как луч надежды, луч последний
В душе оставленной судьбой.
Но он исчез, и месяц бледный
С востока медленно плывет;
То кроется средь тучи мрачной,
То сквозь покров ее прозрачный
Сребристый, тихий свет лиет,
В ущелиях глубоких, черных
Утесов, спящих над волной,
Ужасны стоны ветров горних,
Ужасен беспрерывный вой.
Колеблем бурей разъяренной,
Необозримый бор ревет;
Холодный, мелкий дождь осенний
На землю, как туман падет.
И облака за облаками
Бегут туманными грядами.
Но вот широкими шагами
Из бора вышед, по полям,
По черным и крутым скалам
Кто вдалеке, как тень, ступает,
Звуча копьем в огромный щит?
Но он запел. Пусть бор шумит,
Пуст ветр уныло завывает,
Пусть волны брег колеблют свой,
Пусть... Громче, чем их страшный вой,
Чем стон дубрав, рев скал ужасный,
Ловца младого голос ясный:
«О Стрибога дети, шумите, шумите!
Играйте, Полканы, с седою волной!
И песнею дикой мой дух веселится;
Вадиму приятны и буря, и бой.
Меня здесь угрюмая степь воспитала,
Родителя щит колыбелию был,
И буря младенцу ко сну припевала,
И первый луч утра к сраженьям будил.
Младенец с младыми боролся волками,
У дикой лисицы птенцов похищал,
И Ладоги шумные волны руками
Средь бури и грома, смеясь, рассекал.
Любил я и ветер холодный осенний,
Любил я плесканье ревущих валов,
И зимние хлады, и бури весенни,
Но сердце желало лишь битв и врагов.
Прощай же, о Ладоги берег пустынный,
Свидетель счастливых младенческих лет.
К победе, ко славе! Их голос призывный
В далекие страны Вадима зовет.
И вскоре пришелец надменный узнает,
Как сын Ратибора оружьем играет».
И булаву с спины широкой
Сорвал он мощною рукой
И в камень, часть скалы высокой,
Ударил тяжкой булавой.
Ударил — яркий брызнул пламень,
Треща раздался черный камень.
Часть пала в пропасть, и кругом
Раздался вдруг ужасный гром.
Казалось, пропасти взревели,
Валы свирепей закипели;
Гул загремел в ущельх гор,
Стеня, завыл огромный бор,
Проснулся ворон в поле диком,
И филин вдаль помчался с криком,
И волк, забыв своих птенцов,
Бежал сокрыться в глубь лесов.
Но с гордостью, как после боя,
Уж в мыслях поразив героя,
Пустыни сын захохотал.
И эхо гор захохотало,
И эхо волн им отвечало,
Но он уж скрылся между скал.
Он в даль туманну поспешает;
Везде ему свободный путь.
Где зверь дубравный пробегает,
Где ветер горний может дуть,
Там славянин, как в поле чистом,
Бежит то с песнью, то со свистом,
И долго быстрою стопой
Бежал в долине он глубокой,
Но наконец утес высокой
Увидел он перед собой.
Здесь цель его: журча, струится
Источник светлых, чистых вод,
И чуть под ним пещеры зрится
Скалою загражденный вход.
Вадим трубит в свой рог огромный,
Звук долго мчится в тишине,
И голос из пещеры темной
Выходит: «Кто пришел ко мне?»
— «Я сын твой!» Камень упадает,
В пещеру юноша вступает,
Добычу ловли сбросив, он
Ложится, и уж близок сон...
Но кто ж его будить дерзает?
Чей рог так громко прозвучал?
«Их друг!» — трубящий отвечал.
Их друг он! Странно! Им казалось,
Уж в мире друга не осталось.
И кто ж придет в пустыне сей
Искать оставленных друзей?
Пусть так, — но сильною рукою
Вадим пещеры вход открыл
И незнакомца за собою
Ведет; меж тем старик схватил
Засохший мох, кремень, огниво
Ударил: искрою игривой
Огонь сокрытый засверкал,
На мох струею побежал,
И вспыхнул мох: в лампаде черной
Фитиль, куряся, затрещал,
И по стене во тьме пещерной
Вдруг свет неверный задрожал.
И старец странника узнал.
К нему в объятья упадает,
Безмолвствуя, лишенный сил.
Одно из уст их вылетает:
«О, Ратибор!» — «Брегил! Брегил!»
О, если есть в сей жизни краткой
Хоть час один для сердца сладкой,
О, если хоть один есть миг,
Чтобы душа, от уз земных
Освободясь, небесное вкушала
И небо все в себе вмещала,
О, если есть — то знаю я его!
Когда мы друга своего,
Давно судьбою разлученны,
В отчизне снова съединенны,
Увидим вновь, — тогда есть миг
Для чувств небесных, не земных.
Тогда есть миг, что годы вспоминаний,
И мнимых радостей, и истинных страданий
Весь дух стеснят — и мысль за мыслию другой
Стремится, как волна за быстрою волной.
Но кто же сей пещеры житель?
Какою дивною судьбой
Изгнан он из страны родной
В сию пустынную обитель?
Все в диких и прямых чертах,
В глубоких ран его следах
О прежних подвигах вещает,
И проницательность читает
В лице пустынника, что он
Не к низкой доле был рожден.
Хотя над гордой сей главою
Уж много, много зим прошло,
Хотя высокое чело
Давно покрылось сединою,
Сверканье черных сих очей
Из-под нависнувших бровей,
Огромный рост, хотя рукою
Железной времени согбен,
И тело все, и каждый член,
Исполненные дивной силы,
Свидетели, что старец сей
И на самом краю могилы
Не много по руке своей
Найдет и копий и мечей.
Почто ж он здесь? Кто он? Не знаю,
Лишь тёмно, тёмно вспоминаю,
Что двадцать лет прошли с тех пор,
Как некий воин Ратибор
Из Новограда стен высоких
Изгнан — не он ли, может быть,
Спешил себя навек сокрыть
В степи, среди пещер глубоких.
«Так, Ратибор, двадцатый год
Уже невидимо промчался
Со дня, как я с тобой расстался
У яростных Ильменских вод.
Сопутник моего изгнанья,
С тех пор был знак воспоминанья,
Знак верныя любви твоей.
И много я преплыл морей,
И много зрел земель далеких,
Но неизгладимых, глубоких
И первых чувств души моей
Ничто, ничто не истребляло,
И вся душа чрез море прелетала
Вслед за крылатою мечтой
К тебе и ко стране родной».
— «Не говори мне о странах полдневных!
Изгнаннику в пустыне сей
Что до земли и до людей?
Так, прежде, чем судьбины гневной
Гром грянул над моей главой,
В те дни, как дух питался мой
Отрадной счастия мечтой,
И я любил повествованья
О дальних дивных сторонах.
Тогда внимал я им! Но ах!
Теперь нет боле к ним вниманья,
И Полдень, Север, все страны —
Все для изгнанника равны.
Увы! Как сон промчалась младость,
Надежд златых исчезла сладость,
Все, все прошло, и стала радость
Безвестна для души моей.
И что осталось мне от жизни
К концу моих печальных дней?
Пещера на краю отчизны,
Жилище дикое зверей,
И дух, растерзанный страданьем,
И грудь, уставшая от бед,
И память горькая счастливых прежних лет,
И весь я — лист, отторженный дыханьем
Несчастия и грусти злой,
Осенним мразом иссушенный,
Чрез дебри вдаль перенесенный
И брошенный в степи глухой»
— «О прогони туман печали
Далеко от души своей,
Не все еще в ней радости увяли,
В ней тлится искра прежних дней.
Когда тебя мои объятья прижимали,
Я видел, дружба в ней по-прежнему жива,
Глаза твои по-прежнему блистали,
Улыбка на устах была».
— «Нет! нет! свет радости мгновенной
Не оживит души, измученной тоской,
И дуб, веками иссушенный,
Не процветет с пришедшею весной.
Быть может, в веточке одной
На время снова жизнь проснется,
И лист на время развернется,
Но час пройдет — увянет он,
И снова царь долин высокой
Застонет в грусти одинокой,
Ночною бурей обнажен!»

Умолк — главу свою склоняет

Задумчиво к рукам своим,
Брегила взор в слезах блистает,
Сидит в безмолвии Вадим.
И долго витязи молчали,
И долго тишины их глас не прерывал,
И очи старика недвижимо стояли,
И дух его ко дням минувшим улетал.
Безмолвия ничто, ничто не прерывает,
Всё в мёртвой дремлет тишине,
Лишь изредка в лампаде на стене
Вдруг затрещит огонь, как будто потухает,
И снова ярче заблестит,
А старец всё ещё в безмолвии сидит.
Его ты слышал бы дыханье
И груди тихое порою колебанье,
И ветра вздох в траве сухой,
И тихий глас теней в час полночи глухой.
Но старца вдруг глаза, как молнья засверкали,
Вздрогнул — уста затрепетали,
На свод высокий он воззрел,
И глас со стоном излетел:
«О Новград! ты ценой изгнанья
За славу мне, за раны заплатил.
Я за тебя всю кровь свою пролил;
А ты меня на горесть и страданья,
Неблагодарный, осудил.
И от тебя вся жизнь моя увяла,
Душой к веселью умер я,
Надежда с счастьем убежала,
И всё погибло для меня».
Престал — молчанье всё объемлет,
Но вскоре снова Ратибор
Со вздохом медленно подъемлет
Свой грустью омраченный взор.
Потом с печалию немою
На друга он взглянул опять
И по челу провёл рукою:
Как будто силился прогнать
Ужасное воспоминанье
И мог он с памяти своей
Стереть рукой свое страданье
И все несчастья прежних дней.
Потом, казалось, вдруг проснулся,
Улыбкой горькой улыбнулся
И так ко другу говорил:
«Ты не дивись тому, Брегил,
Что я средь радости свиданья
И радость, и тебя забыл.
Ах! Двадцать лет тяжелого изгнанья
Оставили в душе ужасные следы,
И если в ней блеснут подчас мечты
С звездой далёкой упованья,
Ах! грозный мрак воспоминанья
Отрадный свет их помрачит
И скроет их прелестный вид.
Откроются вновь сердца раны,
И вновь холодные туманы
Мой дух унылый облекут.
Но я теперь сложу на время
Воспоминаний тяжких бремя,
И ночи сей часы приятней пробегут!»
— «Так! Новоград виновен пред тобою, —
Сказал Брегил, — но дни его торжеств прошли,
И Чернобог железною рукою
Склонил его чело к земли.
Ужель твой гнев не укротится,
Когда отечество в цепях,
И край родной в крови славян дымится,
И в Новограде царь — варяг?»
— «Варяг!» — отпрянув, восклицают
Внезапно старец и Вадим;
И юноши глаза, как молнии, сверкают,
Меж тем как старец словом сим,
Как будто громом пораженный,
Безмолвен, недвижим стоял.
И спор страстей в душе смущенной...
Прошло, он сел, вздохнул, сказал:
«О Новград! Ты меня изгнал!»
И тщетны, тщетны все моленья,
И не услышан дружбы глас,
Одно в нём чувство — чувство мщенья.
Навеки в нём огонь погас
Любви и к брани и к отчизне,
И к славе, и к всему, чем мы счастливы в жизни
И чем для сердца красен свет.
Пусть Новоград в слезах зовёт,
Он непреклонен. «Возвратите, —
Вещает он, — Ильгерду мне
И раны сердца исцелите,
Тогда лечу ко славе и войне!
Но вы, но вы её убили!
Вы острый в грудь ее кинжал
Безжалостной рукой вонзили
И просите теперь, чтоб я за вас отмщал.
Мной ваша спасена свобода,
Но я, увы, незнатен был,
Она от княжеского рода,
И мне, увы! За то, что я любил,
Даны в удел печаль изгнанья,
Ей грусть в отчизне суждена.
Но скоро, скоро... и она!
И чтобы я, её страданья
Забыв, за вас на брань пошёл,
И чтобы вновь мой меч кровавый
Неблагодарных рать повёл
На путь побед, торжеств и славы?
И чтобы снова... никогда!
Скорее вспять польются реки
И бурной Ладоги вода
Утихнет в берегах навеки,
И небо встретится с землёй,
Чем я за них пойду на бой.
А ты, из Новграда присланный,
Скажи, что я, от них изгнанный,
Не буду боле их рабом,
Что пусть погибнут их дружины,
Я здесь останусь до кончины,
Что здесь засну последним сном,
Здесь скроют гроб мой, щит и латы,
И меч мой, и шелом крылатый,
Что Новград я забыл, проклял...
И как чужой отчизне стал!»
Брегил потупил взор, туманами покрытый,
И слёзы светлою струёй
Упав на бледные ланиты,
Блеснули на браде седой.
Но всё молчит, устали старцев члены,
И скоро тихий сон смежил,
Их взор, слезою отягчённый.
Быть может, он им вновь явил
Толпу прелестных, милых теней,
Давно исчезнувших для них,
Быть может, обновил на миг
Всю живость прежних впечатлений,
Всю сладость первых чувств младых.
Ах! часто он один — несчастных утешитель! —
Один оставленных судьбою не бежит,
Но к ним во тьме ночной летит
С улыбкой на устах, как друг, благотворитель
И чувством радостным их сердце шевелит.
Я помню дни, когда изгнанный
Из родины своей враждебною судьбой,
Я унывал в земле чужой,
На брегах страны варяг туманной,
Вдали от кровных и друзей,
Как радовался я спокойствию ночей,
Когда с небес, покрытых ризой мрачной,
С вечерней тихою росой
Спускались на поля молчанье и покой.
И даль скрывалася в мгле прозрачной.
Как радовался я, что вскоре сон придёт
И память горестей до утра унесёт!
И сны с отрадой прилетали
К несчастному лишённому отрад,
И свет надежды обретали.
Отчизна, пышный Новоград
Являлись снова предо мною
Со всей знакомой красотою.
Я снова видел те места,
Где я провёл лета златые.
Там, там проснулася мечта
Души моей: там, там впервые
При виде утренних небес
Певец, исполнен восхищенья,
Почувствовал в себе весь пламень вдохновенья
И в песни робкий глас вознёс.
Я видел холм, где я, сын счастья и свободы,
Любил на прелести природы
С волненьем радостным взирать
И детскую хвалу невнятно лепетать.
Я видел тихий дол глубокой,
Где надо мною дуб качался одинокой,
И на хребте скалы высокой
Ту башню, коей верх в зубцах,
Поросший серою травою,
Взносился часто предо мною,
Как мрачный великан на светлых небесах.
И снова я, как прежде, любовался,
Блаженством юных лет до утра наслаждался,
И, просыпаяся, желал,
Чтоб сон очей моих вовек не покидал.

Не спит Вадим: на длань склонённый,

В глубокой думе он сидит.
Покоя нет душе смятенной,
И сон очей его бежит.
Всечасно перед его очами
В тяжёлых Новоград цепях
И торжествующий варяг
Над хладными славян гробами.
В Вадиме пылкий дух кипит,
Но кто за родину отмстит?
Глас мщения, глас громкой славы
Зовут его на бой кровавый;
И он, за ним летя мечтой,
Забыл усталость и покой.
И часто, часто он дивился,
Что гнев отца не укротился
В течение столь долгих лет.
Так юноша, в безвестный свет
Вступив с надеждою златою,
Лишь радости познав душою,
Не будет долгий гнев питать,
И думает: легко прощать.
Почто, доколе сновиденья
Ничто не может помрачить
И не успели упоенья
И грусть, и бедство прекратить,
Почто счастливец будет мстить?
Но старец, жизнью наученный,
Стонавший под яремом бед,
Обманчивых надежд лишённый,
В грядущм счастия не ждёт;
В душе, где радость увядает
И пламень чувства угасает,
Увы, глубокие следы
Навек обида оставляет,
И долго тлится огнь вражды.
Но вот уж ночи мрак редеет,
И медленно вдали белеет,
Лучом сребристым поражён,
Восточный, синий небосклон.
Потухли звёзды, чуть мелькает
Туманный, бледный лик луны,
В безмолвии Вадим снимает
Свой меч, доспехи со стены,
Рукою молча сотрясает
Давно на них лежащий прах,
Главу шеломом покрывает,
Потом с щитом на раменах,
Покрыт броней, с мечом, стрелами,
Выходит гордыми стопами.
Казалось, в первый раз небес
Так светел вид ему являлся,
Казалось, пожелтевший лес
Красою новой одевался.
«Горит ли чище и светлей
Заря весенних, тихих дней?
Когда так быстро пробегали
В лазурных облачках странах,
Так ярко в пурпурных огнях
Врата восточные блистали
И ветры так свежо дышали
На стихшей Ладоги брегах.
Пусть все цветы в лугах увяли,
Поблекла вся краса полей,
И птицы в рощах петь престали,
И слух, и взор пленять — ручей.
Но клен с одеждой золотою,
Дуб в пурпуре своих листов,
И ели с зеленью густою
Прелестней взору, чем весною
Однообразный вид лесов.
Но мутный ток, с холмов бегущий
И с пеной в брег кремнистый бьющий,
По камням весло шумит,
И радость бурная свободы
На крыльях Стрибога летит
К сынам полунощной природы», —
Так мыслит радостный Вадим;
То, вспомня о грядущей брани,
Трясёт мечом он в мощной длани,
Играет копием стальным,
То, тихо погрузясь в мечтанье,
Пьёт утра свежее дыханье,
То мысль, что скоро Ратибор
Останется один с тоскою,
Мрачит его весёлый взор
Невольной быстрою слезою.

Но вот уже готов Брегил,

Унылый, с горестью глубокой
Стремится снова в путь далёкой.
Он вход пещеры отворил
И с другом тихо выступает,
И другу руку пожимает,
И что-то он сказать желает,
Но сердце не находит слов...
Ах, после двадцати годов
Разлуки, тяжкого изгнанья
Минута сладкого свиданья —
И вдруг расстаться!.. Старцев грудь
Волнуют скрытые стенанья.
«Итак, один я в дальний путь, —
Сказал Брегил, — пойду с тоскою
Без друга?» Ратибор рукою
Поспешно мрачный взор закрыл.
«Один?» — сказал опять Брегил,
И, на него с печалию взирая,
Ответа он от друга ждёт.
Но друг молчит: лишь иногда, блистая,
Слеза меж пальцев протечёт,
И крепко, крепко он рукою
Брегила руку вдруг пожмёт
И тяжко, тяжко он пожмёт (вздохнёт?).
«Ах! может быть, навек с тобою, —
Сказал Брегил, — проститься мне!
Быть может, вражеской стрелою
Сражённый на родной стране,
Я лягу мёртвыми костями;
И ты, быть может, за горами,
В твоей пустынной тишине
И не узнаешь, что Брегила
Земля сырая уж сокрыла,
То дай мне обещанье, друг!
Что иногда стопой печальной
Придёшь в вечерний свой досуг
Воссесть на камень сей прощальный
И вспомнить друга прежних лет,
И иногда воздушною стопою
Незрима тень моя придёт,
Мой Ратибор! Беседовать с тобою».
Но обратив ко другу взор
Упрёка, горести глубокой,
Сказал, вздыхая, Ратибор:
«И ты подумать мог, что старец одинокой,
Один, среди глухих степей,
Забудет о тебе, вернейший из друзей!
Доселе я в душе своей,
В душе растерзанной, унылой,
Лишь два сокровища хранил:
Одно — Ильгерды образ милой,
Другое — образ твой, Брегил.
И ты ... но нет! На что прощанья
Нам чашу горькую по каплям испивать,
Не лучше ли свои страданья,
Сказав: прощай! навек прощай! — прервать».
Умолк, в объятия друг к другу старцы пали,
И долго ток из их очей бежал,
И безутешный стон печали
Из груди их с усильем вылетал.
Вадим их зрел и дух его смутился,
Неведомая грусть простёрлася над ним,
Как бы предчувствие: и над копьём стальным
Он голову склонил и тихо прослезился.
Рассталися друзья, Брегил
Свой взор поспешно отвратил
И, протянув ко другу руку,
Сказал: «Пожми её на вечную разлуку,
Мне брань и смерть удел», — и быстрою стопой
Пошёл; но юноша исполнен бога брани,
Потрясши щит в могущей длани,
Воскликнул: «Брань и смерть! Я всюду за тобой!»
И в изумлении Брегил остановился,
Но Ратибор с печалию немой
К пещере тихо обратился,
И видел грусть его Вадим,
Он видел и бежал за ним,
С душой, исполненной смятенья.
Ах! кто когда спокойно зрел
Отца в слезах? Кто не летел
К нему с словами утешенья,
Когда на взор его возлёг туман густой,
Туман глубокия печали,
И на устах его, стеснённых скорбью злой,
Упрёк и стон невнятные роптали.
Вадим к коленам старца пал,
И слёзы потекли из глаз его струёю.
«Прости, прости, родитель!» — он сказал,
Но старец юношу прервал:
«Иди, иди! И Родомысл с тобою,
Иди! Тебя, быть может счастье ждёт.
Ах! горько мне с тобой прощанье,
Но не виновен ты: от первых жизни лет
На грусть, и слёзы и страданья
Угрюмый Чернобог меня определил.
Прощай!» — и, указав рукою
На холм, на коем ждал его Брегил,
Пошёл и скрылся за горою.
Умолк уж шум его шагов,
Вадим восстал: из-за холмов,
Как великан небес огромный,
Всходило солнце, и рекой
Пролился яркий свет над радостной землёй.
Вдруг бор позолотился тёмный,
Багряный огнь погас в полях
И на туманной гор вершине
И мрачной заиграл долине,
Ручья на ропщущих струях.
Тумана пелена над Ладогой свивалась,
И Ладога, как море расстилалась,
Необозримая, огромный щит златой;
Чуть лёгкий ветр играл с волной,
И каждая скала блистала,
И каждая волна луч солнца отражала,
И чайка белая над озером летала,
И из средины диких скал
Пустыни серый царь взлетал
Брегил вдоль брега шёл с слезами вспоминая
О бедствиях родного края,
А юноша с улыбкою взирал,
Объятый сладостною думой,
Как солнца светлый луч играл
На лоне Ладоги угрюмой.