Стикс

— А что ж ты молчала?! У тебя уж скоро головка покажется! Ну, женщины! Русские женщины! Это ж надо! В родильную ее, живо!

Вот теперь все поняли, что ночь будет бурной. Вызванная в роддом старшая сестра срочно готовила Инночку к операции. Пожилая нянечка несла клизму для второй роженицы. Насчет головки Щукин погорячился, до этого было еще далеко.

Петр Сергеевич все время нервничал, думая, как бы уберечь обеих. Два таких тяжелых случая и в одну ночь! Так оно и бывает! Ох, Господи, любишь ты нас пытать, любишь! Врач-анестезиолог нащупывал вену на тонкой Инночкиной руке и пытался говорить бодрее:

— Ну, все будет в порядке. Все будет… Ты считай вслух. Считай.

— Раз, два, три…

Вскоре Инночка заснула, и Петр Сергеевич приступил к операции. Нет, опытный врач не ошибся.

— Двойня! — ахнула старшая сестра, внимательно следившая за руками Щукина. Весь персонал был в курсе Инночкиных колебаний.

— Ничего, — хмуро заметил Петр Сергеевич и повторил: — Ничего. Обойдется.

Когда Щукин заканчивал делать шов, прибежала нянечка из родильной палаты:

— Петр Сергеевич, там, кажись, головка уже показалась!

Щукин оставил Инночку и побежал ко второй роженице. Едва глянул, сразу понял — беда. Очень тяжелые роды, а женщина слишком терпелива. Ей бы так кричать, чтобы на весь город было слышно, а она едва попискивает. Была бы крепкая деревенская баба, а так… Одни мощи, и таз какой узкий! Это были не просто серьезные проблемы, это, это…

…Щукин сразу понял, что ребенок не дышит.

— Татьяну Евгеньевну! Быстро!

— Ох ты, Боже мой!

Это было настоящее ЧП! Мертворожденный ребенок в Р-ском роддоме! Нянечка, еще раз громко охнув, кинулась в операционную. Вскоре все четверо были здесь. Инночка Мукаева еще спала на операционном столе, а здесь, в родильной, врачи пытались вернуть к жизни новорожденного младенца.

— Мертвый. Конец. Пуповиной удушило. — Щукин испытал настоящее потрясение.

Надо было раньше, раньше. Видел же, что роды протекают тяжело! Надо было кесарить. Виноват. Допустил, чтобы ребенка удушило пуповиной.

— Петр Сергеевич, это патология, — тихо сказал анестезиолог. — Вы не виноваты.

— Что? Что? — прошептала роженица. — Как? Как это мертвый?

И потеряла сознание.

— Героическая женщина, — вздрогнул Щукин. — А ведь ей больше не родить. Никогда. Действительно, патология. И возраст.

— Но это же… это же несправедливо, — заговорила Самойлова. — Молодая откажется от одного ребенка, точно, откажется, а этой, эта…

Все ее поняли. Петр Сергеевич мрачно сказал:

— Конечно, она всегда может усыновить… Да знаю я этого Саранского! Черт! Слышал! Конец семье. Тот бредит о сыне, самому уже за сорок. Бедная женщина! Одних бумаг сколько придется оформлять! Если на усыновление…

— А если… — первым заикнулся анестезиолог.

— Поменять? — сразу поняла Татьяна Евгеньевна. — Да вы что! Это же… Подсудное дело!

— Да уж там, подсудное! — махнул рукой Щукин. — Кого мы обделяем? Эта не хочет, эта хочет. Так будет одна убитая горем мать и один сирота при живой матери. Атак обе довольны. Несите сюда второго ребенка. Мальчик?

— Мальчик, — кивнула Самойлова.

— И этот мальчик. Значит, судьба.

Татьяна Евгеньевна метнулась в операционную, где остались близнецы Инночки Мукаевой. Взяла того, что родился позже, глянула мельком на обоих, пожала плечами: младенцы все друг на друга похожи. Петр Сергеевич тоже внимательно глянул:

— Кто их разберет! Новорожденные-то все одинаковы. А, гляньте, какой крепенький! Весу, конечно, маловато, и трех килограммов нет, но наберет. Быстро наберет. Хороший пацан. Давайте-ка его сюда.

— А если они похожи? — вдруг прошептала Самойлова. — Если одинаковые? Близнецы ведь?

— А вдруг не однояйцевые? — посмотрел на нее анестезиолог. — Тогда никто никогда и не догадается, даже если увидит их вместе.

— А если…

— Где Горетовка, а где Р-ск! — пожал плечами анестезиолог. — Они, может, никогда и не встретятся. Скорее всего, что и не…

— Хватит, — резко оборвал их Щукин. — В себя приходит. Измучилась, бедная. Только запомните, чтоб никто…

— Да мы что ж, не понимаем! — Все трое посвященных дружно заверили старого врача, что нигде, ни за что, никому. Все-таки Щукин чувствовал свою вину, иначе никогда бы на такое не решился.

Роженица первым делом спросила:

— Где ребенок? Мальчик? Девочка? Мальчик, да? Мальчик? — Потом вдруг вспомнила и закричала так громко, так пронзительно, как не кричала, когда рожала: — Уме-ер! Уме-ер! А-а-а!

— Да успокойся ты, успокойся, — кинулся к ней Щукин. — Цело твое сокровище! Откачали!

— Где? Дайте. Где?

— Да ты лежи, мы тебя сейчас в палату…

— Где сын? Ванечка где?

— Вот он твой Ванечка. — Нянечка заворковала, положила рядом с женщиной ребенка. — Вот он, красавчик.

И та облегченно вздохнула:

— Как же я испугалась! Я бы жить не стала, если бы с ним что-то случилось. Не стала бы.

Щукин пятился прочь из палаты, чувствуя себя очень неловко. Вроде бы все сделал правильно. Вроде бы…

…Инночка Мукаева окончательно очнулась от наркоза, только когда палату осветило яркое зимнее солнце. Первое января, ясный, морозный день. Спросила равнодушно у нянечки, заглянувшей в палату:

— Кто? Мальчик? Девочка?