Стикс

– Вам виднее, – уклончиво ответил он.

– Вы – следователь Мукаев? – Она все еще не собиралась его впускать.

– Да.

Татьяна Евгеньевна смотрела на него с недоверием:

– Вы меня не обманываете?

– Сколько раз я к вам уже приходил? Человек, похожий на меня.

– Похожий! Входите. Похожий.

Она отступила, и он вошел в тесную темную прихожую.

– Кто вы? – вновь спросила Самойлова.

– Не знаю. Со мной случилась неприятная история. После удара по голове я потерял память. – Он не стал вдаваться в подробности. Зачем?

– Значит, это правда. Кофе хотите?

– Чаю, если можно.

– Проходите на кухню.

Следом за Самойловой он прошел в такую же маленькую тесную кухню. Квартира была однокомнатной и малогабаритной.

– Одна живете? – спросил, присаживаясь на рассохшийся табурет.

– Одна. Разменялись с сыном. Со снохой не ужилась. Трехкомнатную квартиру улучшенной планировки разменяли на две. Так я очутилась здесь. На пенсию живу. Приходится подрабатывать, уколы на дому ставить.

Он понял намек и положил на стол тысячную купюру:

– Вот. Возьмите.

Она проворно схватила деньги. Купюра тут же исчезла в кармане ее засаленного халата.

– У вас действительно… амнезия? – спросила Самойлова, ставя на газовую плиту чайник. Чиркнула спичка.

– Да. Вы говорите, что я здесь уже бывал. А я ничего не помню. Ни вас, ни этой квартиры.

– Странно.

– А Сидорчук у вас был? Или вы встречались в другом месте?

– Сидорчук? Какой Сидорчук?

– Высокий худой господин неприятной наружности. Зубы желтые, прокуренные, череп вытянутый. Он тоже дал вам деньги. Кстати, адрес я получил от него. Он сказал, вам есть что мне рассказать.

– Но я уже все рассказала!

– Я потерял память, – терпеливо пояснил он. – Не могли бы вы повторить ваш рассказ?

– Что ж… Дело прошлое.

Она тяжело вздохнула. Налила чаю ему и себе, пододвинула вазочку с клубничным вареньем, поверху застыла пышная розовая пенка. Он смотрел, не отрываясь, на пенку. Детские воспоминания стерлись из памяти совсем. Но, кажется, он любил клубничное варенье, когда был маленьким. Самойлова поймала этот взгляд и сказала:

– Сын тоже… Любит пенки. Любил. Растишь их, растишь, а они… – Она махнула рукой, потом спохватилась: – Так вам, значит, все сначала рассказать?

– Да. Пожалуйста. Если не трудно.

– Не трудно. Мы, пенсионеры, любим вспоминать прошлое. А что нам еще остается? Все произошло лет тридцать назад.

– Тридцать пять, – мягко поправил он.

– Ах да! Вам лучше знать. Из тех, кто присутствовал при операции, я единственная знаю, как все было. Врач, который кесарил Инну Мукаеву, давно уже умер, нянечка еще раньше, анестезиолог переехала в Москву, говорят, недавно укатила в Израиль на ПМЖ. А зачем вам знать правду?

– Я хочу понять, что за младенец лежит в семейной могиле Мукаевых.

– Что за младенец? Ну слушайте.

День самый первый, вернее, ночь с тридцать первого декабря на первое января

Инночка Мукаева вот уже неделю лежала в роддоме на сохранении. Консилиум врачей каждый день собирался у нее в палате, все решали: кесарить – не кесарить? Брать на себя ответственность никто из врачей не хотел: случай был чрезвычайный. И то, что девочке семнадцать, и двойня, и кесарево сечение. Показатели в р-ском роддоме были хорошие, смертность младенцев и рожениц низкая, и это являлось предметом особой гордости начальства.

Все уже знали историю Инны и сочувствовали ей. Знали также, что она собирается отказаться от ребенка. От детей. Гинеколог Щукин, пальпируя огромный Инночкин живот, давно определил двойню. Неделю Мукаева лежала в больнице, и все это время врачи уговаривали Инночку не отказываться от ребенка. О двойне пока молчали. Зачем пугать и без того напуганную семнадцатилетнюю девочку?

– Все равно оставлю здесь! Оставлю! – упрямо твердила она.

Родители Мукаевой, люди нерешительные, и сами не знали, как поступить. Нежданно-негаданно на их красавицу и умницу дочь, отличницу, примерную ученицу, свалилась беда. До сих пор с Инночкой не было проблем, училась без понуканий, домой поздно не возвращалась, мальчики ее по вечерам не провожали, на телефоне часами не висела. И вот – на тебе!

Родители Инны не знали, что делать с ребенком. Стать в семнадцать лет матерью-одиночкой – позор, клеймо на всю жизнь, в маленьком городке все на виду, не спрячешься, не затеряешься. Оставить дитя в роддоме – тоже будут шептаться. Но оставить проще, пошепчутся и забудут. А ребенок, который неотлучно будет находиться при юной матери, о позоре забыть не даст. Пусть уж сама решает.

Новогодняя ночь не обещала быть хлопотной для персонала. Правда, с вечера Инночка жаловалась на тянущие боли в животе и ноющую поясницу. Но подумали – потерпит до утра, а там, бог даст, родит сама, операции не потребуется. Женщин в р-ском роддоме в это время лежало немного, словно все они решили переждать, пока закончатся новогодние праздники, встретить их дома, а потом уже рожать. В обед привезли роженицу, осмотрев которую Щукин поморщился и с недовольством сказал: