Стиляги

Дружинники могли вас схватить. Если вы в узких брюках, дудочках так называемых, могли распороть. Там, где памятник Юрию Долгорукому, был московский центр вот этой добровольных дружин. Там и начальник сидел – чекист какой-то, гэбэшник. Однажды и сам я туда попал, потому что хотел взять у Бенни Гудмана автограф – когда он приезжал. Меня арестовали и увезли туда. Долго надо мной там издевались, измывались. Пытались, чтобы я «завелся» – и тут же сунуть пятнадцать суток. Но я отключался, сидел, как дурачок, смотрел, глазами дергал и как бы ничего не понимал. Ну, они меня и отпустили. Правда, пластинку, которая у меня была с собой, они стащили – себе оставили.

Борис Дышленко:

Это запрещалось и в школах, и в институтах. За это могли выгнать. Комсомольские патрули стригли стиляг, в провинции вели себя просто грубо и вызывающе. Я не говорю о тех «черносотенцах», которых поощряли власти негласно просто избивать, стричь, распарывать брюки. Делалось это и в Питере. Ловили, приводили в штаб дружины и делали все, что полагалось делать. Подглядывали в замочные скважины. Писали статьи в «Комсомольской правде» и других газетах. Якобы это критика, а на самом деле – это не критика, а просто поношение. Практически ни за что.

В Риге систематических гонений не было, но если ловили за «не таким» танцем, тут же выводили из зала. И если собиралась компания, и достаточно часто они встречались и предавались так называемым «оргиям» – это были вряд ли оргии, просто обычные вечеринки, – то могло кончиться очень плохо. Могли запросто выгнать из института.

Рауль Мир-Хайдаров:

Рискованно было. Могли тебя из комсомола исключить, из общежития выселить. В нашем городе, кроме Роберта, были еще Алик Прох – известный стиляга, Славик Ларин – у него очень хорошие записи были. Олег Попов, мой приятель. Полковник КГБ в отставке – и из стиляг!

Александр Петров:

Однажды, имея двадцать шесть лет от роду, я взял автограф у японского музыканта – Нобуо Хара такой приезжал к нам. И у него большой оркестр, назывался «Sharps and Flats» – «Диезы и бемоли». Я пришел в гостиницу «Россия», где он остановился – взять у него автограф. Меня – до сих пор не пойму, как таких тогда держали? – маленький рыженький пьяненький чекист: «Молодой человек, пройдемте». Ну, я пошел – у них резиденция была в комнате милиции, проверили – я не разведчик, не фарцовщик, ко мне прицепиться нельзя было. Но они – как впоследствии я понял – написали соответствующую бумагу в институт. Я уехал на преддипломную практику, приехал, пришел в институт – оказывается, меня ищут, с кафедры профилирующей. А при каждом крупном предприятии и учебном заведении был так называемый «первый отдел» (отвечающий за идеологию – В. К.) Из главного здания КГБ направили туда бумагу и написали, что я несоответствующим образом себя веду. Меня завкафедрой – а я у него был любимчиком – пригласил в кабинет. Он был осторожен и даже трусоват, попросил секретаря закрыть снаружи – и провел со мной беседу. «Расскажи, что случилось, как?» Я ему рассказал, и он говорит: «Э-э-э, обосрал институт». Я говорю: «Ну, как же? Когда наши музыканты где-то во Франции или в Польше находятся, у них берут автографы, и это нормально». Он говорит: «Францию и Польшу Гитлер подмял под себя за две недели, а о нас споткнулся». Он посигналил секретарю, та открыла. Я ушел. А зачет по преддипломной практике был автоматический, никто не проверял. Всем проставляли зачет. В результате, по команде какой-то эту ведомость вернули в деканат, порвали, заново напечатали, всем поставили зачет, а мне – незачет. Потом меня пригласил замдекана, Валентин Владимирович Москаленко, он до сих пор работает в МЭИ. «Вот, до нас дошли сведения, что вы заискиваете перед иностранцами, что-то клянчите у них». «Да нет», – я говорю. – «У меня есть книга для автографа. Я – любитель джаза, коллекционер». – «Но это же постыдно для советского человека». – «Но если Рихтер или Ростропович едут на Запад, у них берут автографы, об этом пишут как о положительном явлении». – «Но это – Рихтер или Ростропович. Правда, я в джазе не разбираюсь, но меня не интересует, как там. Меня интересует, как здесь». Там уже решено было наверху. Меня хотели выгнать из комсомола – а я не комсомолец. Двадцать шесть лет – а я не комсомолец. Я выкрутился, как-то ответил, и в результате я должен был пойти поработать год-полтора – и не в НИИ, не в проектный институт, а на завод и принести характеристику. Что я и сделал.

А на завод я только пришел – ко мне подходит комсорг. Рабочие пареньки – они не особо вступали в комсомол. А я как раз ему создал фронт работы. Ну и потом, [поработав на заводе], я защитил диплом.

У меня есть приятель – полковник КГБ на пенсии. И я ему задал вопрос: «Как все это произошло, что меня выгнали из института? Найти бы документы». Он говорит: «Таких документов нет». – «Слушай, но меня же выгнали из института». – «Им пришла бумага от начальства, они обосрались и приняли меры против тебя».

Юрий Дормидошин: