Сто чудес

Моя мать проявила невероятную выдержку перед лицом нового идеологического безумия. Она вновь стала вести дела меньшего из двух магазинов в Пльзене и постепенно восстанавливала условия для жизни. Управление магазином придавало смысл ее существованию, и она радовалась тому, что находилась среди людей и зарабатывала кое-какие деньги. Стараясь заглушить мои страхи, она говорила: «Может быть, общество изменится к лучшему, и те, кто трудится, заживут хорошо». Она беседовала с множеством людей о происходящем и пыталась понять ход событий. Пережив нацистскую оккупацию, она хотела быть на этот раз более осведомленным человеком.

Однако втайне она не меньше моего боялась последствий переворота, опасалась, что у нее опять отнимут магазин. Ей и вправду стоило тревожиться. Безо всякого предупреждения внезапно нагрянули новые беды. Ее бывшая служащая, очень неплохая продавщица, которую она считала нашим другом, материализовалась с неизвестно откуда взявшимся мужем и заявила матери: «Вы капиталистка и больше не можете здесь распоряжаться. Магазин принадлежит Партии, а Партия поручила его мне. Теперь мы берем всё в свои руки». Эта продавщица и ее муж примкнули к коммунистам и добились положения «народных попечителей» – верноподданных членов Партии, которые вознаграждались домами, предприятиями и иным имуществом, отобранным у тех, на кого обратилась немилость государства. Мама была потрясена и напугана. Опять она попала в число граждан второго сорта.

Эта бывшая продавщица вела себя очень кичливо, позднее она приехала поговорить о делах в новой машине престижной марки, седане «татра», упиваясь свалившимся на нее благополучием. Мама поначалу расстраивалась и сердилась, но потом примирилась со случившимся, сказав: «Если сравнить с тем, что было раньше, то это не самое худшее». Коммунисты конфисковали и ее квартиру, дав ей другую, гораздо меньше. Затем ей предложили работу руководителя и товароведа в государственном магазине игрушек, с маленьким доходом и надеждой на минимальную пенсию. К счастью, за последние три года она заработала достаточно денег, бо́льшую часть которых положила на мой банковский счет, чтобы мне не пришлось всю жизнь перебиваться уроками фортепьяно.

По иронии судьбы, дочь продавщицы, которая вместе со своим мужем завладела магазином, вскоре тяжело заболела, и помочь ей могло лекарство, доступное лишь в Америке. «Попечители» написали маме, уже сбавив спесь и прося ее об услуге. По реакции мамы прекрасно виден ее характер. Она ни минуты не колебалась, хотя они и ограбили ее, и сразу же связалась со своей сестрой Эльзой в Нью-Йорке. Та выслала лекарство, и от него ребенку стало намного легче. Родители девочки прониклись благодарностью, а сама их дочь написала маме незадолго до ее смерти.

И всю жизнь мама была такой. Несмотря на то что коммунисты обобрали ее, она всегда старалась найти что-то оптимистичное в текущем положении дел и даже утверждала, что людям стало лучше при новом режиме, хотя, по-моему, в душе в это не верила.

Я же, погруженная в музыку, сосредоточенная на занятиях, не понимала политической ситуации и не думала о ней. Как и многие студенты, учившиеся вместе со мной, я не вступила в партию, но меня заставили вступить в партийный Союз молодежи и две недели проучиться в школе марксизма-ленинизма. Порядки там были почти военные. По ночам нас муштровали на плацу, а днем подвергали тщательнейшей промывке мозгов. В конце курса мы проходили собеседование со школьным чиновником. Меня он спросил, что я сейчас читаю, и я честно ответила, что читаю Фрейда, конечно же, запрещенного. В результате я получила негативный политический отзыв и меня вызвали в партийный комитет расспросить, что я думаю о марксизме и фрейдизме.

Мне повезло, что меня не исключили из Академии, но зато вручили кипу книг по марксизму-ленинизму, которые я должна была проштудировать и затем пройти особый экзамен. В Академии всю историю музыки мы обязаны были рассматривать под углом социалистического реализма. Мне пришлось читать историю партии, книги Сталина и Ленина. Экзаменовали нас сурово, и многих выгнали. В конце концов я стала отставать от своей программы и отказалась изучать русский, объявив, что со всеми уроками по разным предметам и с упражнениями в игре по три или даже по пять часов день у меня просто не хватает времени.

У меня всегда его недоставало на коммунизм.

Даже тогда, в двадцать один год, я не вполне осознавала, что одна диктатура сменилась другой и что наша демократия, стоившая стольких сил, опять утрачена на сорок лет. Я не позволяла себе поверить, что одна и та же ситуация в истории может повториться, и считала разговоры об этом шуточными. Меня слишком увлекала музыка, а кроме того, я боролась за выживание. Каждый день от меня требовались предельные концентрация и рвение. Я была замурована в музыке и больше знать ничего не хотела. Отсутствие интереса к политике стало моей громадной ошибкой.