Сто дней во власти безумия. Руандийский геноцид 1994 г.

Историческая ошибка тех кругов, которые организовали или просто воспользовались убийством Хабьяриманы 6 апреля 1994 г., состояла в том, что они, отдавая приказы о начале резни, не просчитали ее политических последствий. Операция, легитимированная вакуумом власти, ставшего результатом исчезновения высших должностных лиц (президента, премьер-министра, начальника ГША, председателя Конституционного Суда), должна была занять всего несколько дней и завершиться формированием нового правительства исключительно из сторонников Хуту-Пава. Однако заговорщики не ожидали, что РПФ начнет действовать так быстро и, самое главное, столь успешно. Для лидеров Фронта полицид, устроенный элитными военными подразделениями (президентской гвардией, парашютистами) и партийной милицией в Кигали, оказался неожиданным «подарком судьбы», оправданием, позволявшим возобновить боевые действия в условиях очевидного военного превосходства повстанцев. К тому времени, когда правительство Хуту-Пава было создано, одна группировка РПА уже стояла у стен столицы, а другая развивала стремительное наступление на востоке страны.

Крах первоначальных планов побудил экстремистов в отчаянной попытке сохранить власть прибегнуть к крайнему средству – развязыванию общенационального геноцида тутси как средства мобилизации и консолидации хуту вокруг нового режима. Иначе говоря, геноцид был организован этнократическим государством в момент особой опасности для его существования. Каркасом геноцида, его своеобразной кровеносной системой стали административные, силовые и партийно-политические структуры, аффилированные с ними полувоенные формирования, а также органы пропаганды. Государство, прежде всего в лице гражданской администрации и армии, выступило в роли непосредственного участника геноцида. Но не только. Важнейшей функцией руандийского государства стало вовлечение в геноцид всей общины хуту. Поэтому события 1994 г. нельзя рассматривать только как «государственный геноцид», подобно Холокосту, с полным правом их можно назвать и «народным геноцидом».

Свидетельства очевидцев показывают, что на всех уровнях – общенациональном, префектуральном, коммунальном, секторальном – административная иерархия и партийно-политические структуры организовывали граждан на массовые убийства. В этой ситуации у каждого рядового гражданина-хуту оставалось гораздо более узкое поле выбора, чем, например, у жителя нацистской Германии в конце 1930-х годов. Оно исключало «пассивное соучастие» и нередко сводилось к жесткой альтернативе: прямое участие или открытый отказ, означавший смерть. Такое сужение поля выбора, навязанное этнократическим государством, превратило практически всю общину хуту («народ») в актора геноцида: режим, стремясь распространить коллективную ответственность за ликвидацию «этноса-врага» на население в целом, пытался тем самым реконституировать этническую идентичность хуту через своеобразное «крещение вражеской кровью». Таким образом выковывалось новое моноэтническое руандийское общество, в особой степени консолидированное, ибо творцом его оказывался теперь каждый хуту.

Административное и идеологическое воздействие государства на граждан, безусловно, сделало возможным предельное расширение субъекта геноцида, однако это расширение не могло состояться, если бы «воздействие» не превратилось во «взаимодействие» между государством и обществом. Действия государственной машины лишь открыли каналы для выхода негативной энергии фрустрированных групп внутри «этнического» большинства и способствовали их политической мобилизации в ситуации нараставшего страха и паники перед наступлением отрядов РПА. Организационные и идеологические усилия правящей элиты сомкнулись с социально-психологическими предубеждениями, стереотипами и ожиданиями широких масс населения.

́«врага» приобрел абсолютный характер, выйдя за рамки гендерных, религиозных и иных ограничений, освященных традицией, которая гарантировала женщинам, церквям, родильным домам определенный «иммунитет» в ходе политических конфликтов. Маховик геноцида, в какой-то момент заведенный, таким образом, неизбежно раскручивался все больше и больше, разрушая все прежде установленные и связанные еще с доколониальными поведенческими моделями предохранительные социо-культурные «клапаны».