Сто и одна ночь

Рука опускается ниже. Горничная сжимает ноги, пытается тереться ими о ладонь. Девушке хорошо настолько, что это отзывается и во мне…

Затем рука совершает движение, от которого в голове появляется картинка, как пальцы Графа оттягивают трусики горничной, а после — резкий глубокий толчок. Девушка вскрикивает — и роняет на пол метелочку. И только тогда я, наконец, осознаю — этот спектакль разыгран специально для меня.

От негодования перехватывает дыхание, щеки мгновенно вспыхивают. Отвратительно! То, что Граф издевается надо мной. То, что я так долго наблюдала за этим. И — особенно — то, что происходящее не сразу вызвало во мне такую реакцию.

Отступаю, надеясь переждать этот накал страстей где-нибудь в самом дальнем уголке дома, но слышу требовательное:

— Входите!

Пялюсь на дверь, словно не до конца понимаю значение приказа.

— Входите… или больше… не возвращайтесь, — объясняет свою позицию Граф, прерываясь на поцелуи.

Все еще медлю. Негодую, злюсь, трушу. Уйти!.. Остаться?.. Какова цена моей гордости?..

Ему безразлична моя история. И уж тем более, ему безразлична я. Все, что его интересует, — это игра — жесткая настолько, чтобы он снова почувствовал вкус жизни. А еще, конечно, месть. Унижение — в отместку за отказ на него работать. За провинность — плата в десятикратном размере. Отказываюсь играть — тюрьма. Отказываюсь терпеть — тюрьма. Проверяет меня на прочность? Что ж, посмотрим, кто кого. Чтобы выживать, мне приходилось принимать решения и посложнее. Так что, сейчас я сделаю, как всегда: поступаюсь малым, чтобы получить большее. Но я никогда ничего не забываю, Граф. Никогда. Ничего.

Одновременно сжимаю зубы и ручку двери — и вхожу в комнату.

Кажется, Граф не обращает на меня никакого внимания. Садся на диван и — если меня не обманывает боковое зрение — расстегивает ширинку. Горничная опускается перед ним на колени… Я отворачиваюсь. Это настолько мерзко и унизительно, что я почти готова забыть о кольце и послать все к чертям!

Сердце колотится. В голове — туман, и только светом маяка иногда проскальзывает спасительное слово: нельзя. Уйдешь — и все закончится. Я знаю, что обязана слушать этот маяк — я столько раз обжигалась — но так сложно себя ломать…

— Я обещала вам историю и готова ее продолжить, — словно со стороны слышу я свой голос — глухой, жесткий. — Но смотреть на это не обязана!

— Я и не прошу тебя смотреть, маленькая извращенка.

Хмурюсь, пытаясь понять, каким это образом извращенкой стала я — и почти забываю, что происходит у меня за спиной.

Поступиться малым, чтобы получить большее.

Я справлюсь и в этот раз.

Пытаюсь развернуть кресло спинкой к «сцене»: сначала толкаю руками, затем — ягодицами — в него словно камней напихали. Мучаюсь долго и, наверное, зрелищно, зато скрип кресла от моих усилий заглушает остальные звуки. Кое-как получается поставить эту громадину вполоборота. Кладу руки на подлокотники — хотя предпочла бы заткнуть уши. Пытаюсь вспомнить, на каком моменте я остановилась вчера, а перед глазами — картинка. Такая живая и яркая, словно я прямо сейчас на нее смотрю. Граф откинулся на спинку дивана и наблюдает за тем, что вытворяет «горничная», по его губам блуждает улыбка. Его темно-синяя шелковая рубашка расстегнута. Одна рука — на спинке дивана, пальцы с нажимом скользят по черной кожаной обивке. Другая — жестко сжимает белые волосы девицы, навязывая свой темп. «Горничная» стоит на коленях, склонив голову между его ног. В таком положении ее платье совсем задралось, рюши бойко трутся о ягодицы — в том же темпе, в котором двигается рука графа. Ее большие белые груди вывалились из глубокого выреза декольте… И эта придуманная картинка наяву озвучивается обоюдными стонами, всхлипываниями, придыханиями…

Никогда. Ничего.

Выдыхаю.

Закрываю глаза — и переношу себя в другой дом. Там, как рассказчице, мне тоже приходится подглядывать — за полураздетой парой, страстно целующейся возле застланной самотканым покрывалом кровати, на которую им не терпится упасть…

— …Дома? — донеслось до Глеба сквозь ошеломительное биение его сердца.

Прислушиваясь, он прервал поцелуй.

— Твой папа вернулся? — хрипловатым голосом спросила Лана, проводя кончиком носа по его шее.

— Нет.

— Эй! Есть кто дома?! — снова прозвучало с крыльца — и чей-то кулак с грохотом ударил о деревянную дверь.

— Не ходи… — Лана льнула к нему, терлась щекой о его безволосую грудь, но Глеб мягко отстранил ее.

— Надо проверить. Вдруг что случилось. Да и дверь он скоро вынесет.

Поцеловал принцессу в висок. На ходу надевая майку, сбежал по ступеням на первый этаж.

Распахнул входную дверь — и на мгновение зажмурился от холодной пощечины мелких капель.

Опираясь руками об арку, покачиваясь от порывистого ветра, стоял мужчина. Лет за сорок, взлохмаченный, с усталым и словно злым лицом. Он казался слишком возбужденным, нервным, но в его сверкающих глазах не было ни тумана, ни резкости, присущих выпившим людям, — такие глаза Глеб хорошо изучил.

— Пацан, машины здесь чинят?

Странная была у него манера общаться. Слова он будто пережевывал прежде, чем выплюнуть.