Сто и одна ночь

Это был обычный выходной день. Мы валялись на диване, смотрели телевизор. Папа лежал на боку, опираясь о локоть, и щелкал пультом, уже, наверное, по четвертому кругу перебирая каналы. Я сидела в позе лотоса и ложкой выцарапывала из банки остатки шоколадного крема. Комнату освещал лишь экран телевизора с мельтешащими картинками. Дождь барабанил в окна. Позевывая, я сожалела о том, что так быстро закончился шоколадный крем. Он всегда быстро заканчивается. Нужно покупать сразу несколько банок…

— Стоп! — скомандовала я папе, и он задержал палец над кнопкой пульта. — Это же Граф — писатель! Давай, послушаем, кого он довел до самоубийства на этот раз.

Я любила читать. Книги проглатывала — одну в два дня. Но из книг Графа читала только парочку. Он слишком жестко пишет, его Вселенская злость на людей льется из каждой строчки. Мой же любимый автор — Стиг Ларссон. То же не романтические комедии пишет, но все-таки… Только у Графа и без меня была армия поклонников и поклонниц. Людям нравится читать, как издеваются над кем-то, похожим на них.

Тогда я знала о Графе только то, что он жестокий, своенравный, бездушный затворник. Он не давал интервью, но, похоже, в преддверии выхода книги, его все-таки уговорили выступить на камеру.

И вот я наблюдаю, как он в расслабленной позе сидит на черном кожаном кресле с высокой спинкой — как на троне. Черный фон. На экране — только Граф. Шелковая рубашка баклажанного цвета, черные брюки, черные туфли — их начищенные носки блестят в резком свете лампы. На мизинце кольцо с камнем под цвет рубашки.

Граф ловко водит за нос журналистку, стоящую за камерой: уворачивается от ответов на неудобные вопросы, а потом и вовсе меняется с ней местами. Меня увлекает эта игра.

— Смотри, пап, ему же около тридцати, а волосы уже седые — прямо, как у тебя.

Папа не отвечает, и я поворачиваюсь к нему.

От того, что я вижу, мое сердце сжимается так больно, что некоторое время я не могу дышать.

— Пап! Что с тобой?!

Он сидит на краю дивана. Совершенно поменялся в лице. Кажется, едва не теряет сознание. Он смотрит на экран, не отрываясь, его губы дрожат. В глазах стоят слезы. Он встает — не хочет, чтобы я все это видела — покачивается — и хватается за край стола. Я бросаюсь к нему на помощь, но отец отстраняет меня, пытается улыбнуться — но выходит так горько, что меня словно нож режет в солнечном сплетении.

Это были только цветочки. Куда более сильные эмоции я испытала позже, когда отец рассказал мне свою историю.

О своей безумной любви к женщине, так похожей на меня.

О сумасшедшей ночи в автомастерской, после которой Ксения забеременела.

О сыне, которому он, сам того не зная, подарил кольцо.

О долгих, мучительных и безрезультативных поисках своего ребенка.

И о том, что этой ночью по телевизору увидел свое кольцо на руке Графа.

В ту же ночь у отца случился первый приступ. Я слышала, как он ходил по спальне, натыкаясь на мебель, а потом произнес громким, требовательным голосом: «Где мое кольцо, Ксения?!» Словно она стояла рядом с ним, там, в спальне. Так страшно мне еще никогда в жизни не было…

Мой папа из тех людей, которые даже самые сложные решения принимают мгновенно. Но после интервью я несколько недель слушала, как по ночам время от времени жалостливо поскрипывала его кровать. Спал ли он вообще?

Представить не могу, что чувствует отец, который несколько десятилетий разыскивает своего сына, а этим сыном оказывается монстр.

Вряд ли мой папа принимал более сложные решения в своей жизни.

Понятия не имею, что творилось тогда в его голове. Знаю только, ему было больно. А мне было больно потому, что я ничем не могла помочь самому близкому человеку. Просто старалась находиться рядом, чтобы он чувствовал мою поддержку и любовь. Тяжелое, мутное, невыносимое время…

Отец отправил Роджера следить за Графом — и результаты только подтвердили опасения. Тогда отец решил вычеркнуть Графа из своей жизни — словно никогда и не видел того интервью. Но по ночам все чаще и чаще в нем просыпался измученный любовью мужчина, который требовал свое кольцо…

Мне кажется, это случилось невероятно давно. Словно с тех пор я успела прожить еще одну жизнь. Вернее, целых три. В первой я побывала Шахерезадой, которую чувства к взбалмошному писателю превратили из отщепенки и недотроги в страстную влюбленную женщину. Во второй — коротенькой — я оказалась преступницей — Граф все-таки вызвал полицию. Правда, в тот же день он забрал заявление. Не знаю, что его на это подвигло, — здравый смысл, отголоски чувств ко мне — или чудо. Я бы поставила на последнее. А через неделю после посещения полицейского участка — на мой день рождения — папа сделал мне шикарный подарок… С тех пор у меня началась новая жизнь — в роли хозяйки кофейни.

Мы открылись позавчера, а я до сих пор пребываю в таком взволнованном состоянии, словно у меня завтра свадьба.