Сто императорских карабинов

— Обещаю... Значит, заподозрили Лагунова в краже моторов. Зря, по-моему. Не из той он категории. Хотя не мне судить.

Юров положил трубку.

«Не из той категории», — повторил про себя Шатохин. Любопытно, из какой же Лагунов категории? А может, ничего заслуживающего внимания? Парень, как тысячи других?

Ладно, раз уж принялся, надо до какого-то итога довести. Тем более, Юров подсказал, к кому обратиться.

В общежитии был всего один телефон — коменданта. Долго не отвечали. Наконец женский голос проговорил в трубке: «Слушаю». По прерывистому дыханию нетрудно было определить — на звонок бежали.

— Можно мне Галю Молоканову?

— Нет, — непререкаемо ответил голос. — Она занята. У нас концерт в красном уголке начинается, праздник встречи с осенью. А вы кто?

Шатохин назвался по фамилии. Прозвучало слишком официально. Он поспешил добавить:

— Алексей.

— Так приходите к нам на праздник, Алексей. Извините, — в трубке потекли гудки.

Шатохин улыбнулся, покачал головой. Было что-то неприятное в том, как с ним поговорили: торопливо, с нескрываемым желанием поскорее отделаться и вместе с тем тепло, доброжелательно. Что ж, Галя Молоканова на месте, это он узнал, а разговор с ней все равно не телефонный. Надо идти. Тем более, даже приглашение получил.

Дверь кабинета открылась. Лейтенант Акаченок встал в дверях, вопросительно посмотрел, мол, едем? Они были соседями, у лейтенанта свой «Москвич», и после работы он заходил за Шатохиным. Лейтенант очень кстати задержался, Шатохин обрадовался.

— Не хочешь в общежитии шпалозавода на празднике встречи с осенью побывать? — спросил Шатохин, быстренько убирая со стола бумаги.

— Какой там праздник! — отмахнулся Акаченок. — Картошку надо помогать копать тестю. Хоть пять рядов до темноты успеть.

— А я пойду. Только заскочу домой переодеться. Подбросишь?

Достаточно вместительный красный уголок был полон, толпились и в распахнутых настежь дверях. Концерт длился уже не первые минуты: с танцев не начинают, а из красного уголка доносился басовитый плясовой наигрыш баяна и дробный лихой перестук каблуков. Баянист, видно, знал толк — не заглушал ритмичного рисунка танца.

Шатохин решил последовать примеру одного из жильцов — тот с табуреткой в руках протискивался в зал. Выпросил у пожилой вахтерши стул и не без усилий оказался в числе зрителей.

Над сценой была протянута узкая полоска белой материи с девизом праздника: «Я не видел, я не знаю замечательней поры: пала осень золотая...» Буквы мозаично старославянской вязью сложены из пестроцветных листьев, приклеенных к ткани. Сцену украшали несколько багряно-желтых берез и осинок.

Танцоры, пока Шатохин пристраивал в тесноте свой стул, закончили выступление и покинули сцену. Баянист, немолодой мужчина в косоворотке, поиграл еще недолго и тоже ушел. На сцену поднялась девушка, одетая в джинсы и свитер, с черными, собранными на затылке в узел волосами. В руках у нее была гитара. Около деревьев стояла лавочка. Девушка села на нее, с улыбкой посмотрела на зрителей, немного склонила голову и дотронулась пальцами до струн. Трех аккордов было довольно, чтобы понять: инструментом  она владеет свободно.

Переборы гитары тугими волнами поплыли в зал.

«Здорово Галка играет», — услышал Шатохин восхищенный шепот.

Воспитательница? Галя Молоканова? Похоже, — она.

Ему не хотелось думать, что он пришел по делу. Сейчас он был просто слушателем. А девушка словно пожелала наградить его за этот приход. Она поднялась со скамейки, подошла к самому краю сцены, запела:

...А когда над тобою, город мой,
листья желтые потекут,
мне в особенности дорого,
что опять я с тобой, я — тут...

Голос у исполнительницы был низкий, грубоватый, но приковывал твердой законченностью интонаций, надежностью.

В твои улицы, как в спасение,
погружаюсь я вновь и вновь.
Ты и первая, и единственная,
и навечная любовь.

Девушка, закончив петь, читала стихи об осени — Тютчева, Окуджавы, Пастернака, Блока — вперемешку, не называя авторов, лишь отделяя одного от другого несколькими негромкими аккордами.

Шатохин слушал и не слушал, находился под впечатлением песни. Она напомнила ему университетские годы. Песню эту знал весь юрфак, а в их группе она была любимой. Съезжались в Воронеж после стройотрядовского лета, когда город был в осеннем наряде, и в первый же вечер отправлялись всей группой бродить по Кольцовской, по Первомайскому саду, по Петровскому скверу. Словно окрашенные охрой, желтели листья дубов и лип, пятипалых канадских кленов. С высокой кручи светился нитями огней переброшенный через водохранилище Чернавский мост, просторно распахивалось за ним зарево Левобережья. Староста и первый друг Шатохина Андрей Егоров аккомпанировал на гитаре, и пели все вместе раскованно, охваченные любовью к городу: ты и первая, и единственная, и навечная любовь...