Сто императорских карабинов

— Видите, уже обо мне наслышаны, — перейдя на «вы», криво и угрюмо усмехнулся Дударев.

— Наслышан, — ответил Шатохин. Спросил: — Вас за угоны в свое время справедливо осудили, как считаете?

— Насчет этого претензий нет.

— Тогда какие причины сомневаться в справедливости?

Дударев постоял, обдумывая, махнул рукой. С той же угловатостью, с какой подошел, повернулся и зашагал прочь.

Шатохин долго глядел ему вслед. Затем направился к «уазику», возле которого медлительно, будто на уроке лечебной физкультуры, прохаживался сержант Гнездилов.

6.

Акаченок в райотделе появился после обеда. Ничего о прежних связях капитана «Костромича» с Лагуновым ему пока установить не удалось, зато он выяснил, что вчера Мулл одалживал лошадь у пасечника Курослепова. Старухи, жены пасечника, не было дома, проводила вечер за разговором да чаем у сватьи. Возвращалась в сумерках и видела Мулла едущим на их подводе. Она не удивилась, что старик дал лошадь, он добряк, всем, кто ни попросит, — бери, а Григорию тем более не откажет — сено с острова везти, к кому побежишь просить-уговаривать помочь. Но главное-то речь не о том; старуха видела на подводе вместе с капитаном парня, но описанию очень похожего на Лагунова. Бородка по крайней мере была, и, хоть и темненько уж было, глаза у старухи острые, рассмотрела — молод и ни на кого из местных не похож. Нежемских она, слава богу, в лицо всех знает.

Акаченок хотел преподнести добытые сведения весомо, а вышло путано. Он смутился, умолк, сожалея, очевидно, что не ограничился одной фразой: Мулл взял лошадь у пасечника и с парнем, похожим на Лагунова, поехал на ней.

— Часто он обращался к пасечнику? — спросил Шатохин.

— Да никогда. Зачем кобылка ему? Сено он на островах косит, катером перевозит и на машину перегружает. Дрова тоже на грузовике возит. А для хозяйственных мелких нужд — грибы, ягоды брать — у него тяжелый мотоцикл есть.

— Не объяснял пасечнику зачем?

— Плохо ты знаешь Григория. Станет он объясняться: нужна — и все. Даешь — давай, нет — прощай. Я его со школы еще помню, в одном классе учились, он всегда категоричностью отличался.

— Так, значит, брал он лошадь под ночь, а вернул?..

— На рассвете. В шесть, в семь. Не позднее.

— Сватья Курослеповой где живет?

— Понимаю, к чему подкрадываешься. Хочешь знать, в каком направлении отправились?

— Именно! Может, самое важное установить, куда они ездили.

— Не спорю. Сватья живет недалеко от Мулла, и Григорий мог к своему дому править. Я думал уже, куда могли ехать.

— Выкладывай, что надумал.

— Пользовались лошадью часов девять. Откидываем час: пока из райцентра выезжали, потом въезжали. Восемь на круг туда-обратно остается. Лошадь пасечника на ипподромных скачках призов бы не взяла. Кляча. Так что ездили они куда-то километров за пятнадцать-семнадцать, никак не дальше. Ну, а куда, имея мотоцикл, отправляются на заемной кобыле? — спросил Акаченок. Ответных слов не ждал, сам заключил: — Туда, где нет дороги, где не пробраться на моторе. — Акаченок чувствовал себя в ударе. — А таких мест поблизости два — Тимофеев круг и Сухой лог. Мне, во всяком случае, так кажется. Посмотреть там и там стоит.

Тимофеевым кругом в Нежме называли всхолмленную возвышенность, поросшую сосняком и березой. Находилось это местечко километрах в десяти-двенадцати от окраины райцентра. Исстари там велась заготовка древесного угля для кузниц. В просторной землянке жили углежоги, целая династия по фамилии Селищевы. От постоянной работы с углем и дегтем углежоги известны были среди местных больше по кличке — Грязные. Люди не вкладывали в это прозвище брезгливого смысла. Просто кожа углежогов так прокоптилась — никакой баней не отпаришь. Нрава Селищевы-Грязные были веселого, общительного, их любили и, несмотря на то, что находились они в сторонке от дорог, таежный люд даже без нужды частенько наведывался в землянку углежогов. Так продолжалось примерно до гражданской войны. К тому времени занимался потомственным делом уже внук или правнук первого из Селищевых — Тимофей. И вот однажды поздней осенью приехавшие на трех подводах за углем и дегтем сельчане обнаружили Тимофея мертвым. С землисто-угольным лицом и такими же руками он лежал в черной своей рабочей одежде, как головешка, между двух сваленных, кинутых одно на одно комлями, ослепительно белых берез. Именно этот контраст — аспидно черный Тимофей меж по-невестиному белых берез — сразу сделал смерть его в глазах нежемцев загадочной, таинственной, страшной, поползли слухи, что не обошлось без колдовства. Позднее кто-то кому-то рассказал, что ходил в тайгу искать пропавшую корову, остановился у землянки углежогов и голоса зачудились; кто-то подтвердил с довеском — не одни голоса, но и виденье было: Тимофей с кружкой воды подходил, попить предлагал. Кто верил в эти слухи, кто посмеивался, но сторонку, где некогда располагались углежоги, предпочитали обходить.