Сто лет

Мы с ней вешаем на елку гирлянды и ангелов. Это очень красиво. На елке висят настоящие свечи. Оставшись в гостиной одна, я беру егошапку и держу ее над горящей свечой. Пахнет горелым, и в гостиную прибегает Йордис. Я быстро бросаю шапку под диван и говорю, что ничего не знаю.

Онрассказывает о чердаке пришедшим в гости родственникам. Они смеются и качают головами. Про меня говорят, что я спокойный, но странный ребенок. Думают, что причина в том, что иногда я теряю сознание.

Моя комната с синей кроватью становится безопасной, когда к нам в гости приезжает Элида или кто-нибудь из родственников. Они спят у меня на второй кровати.

Временами я подолгу бываю совершенно здоровой. Я вешаю свои желтые блокнотики под половыми досками хлева или прячу их в жестяной коробке под камнем. Больше я не разговариваю с рыбкой из бабушкиного источника. Но говорю с людьми, которых вижу только я. Таким образом, я никогда не бываю одна, когда иду в магазин. В школу или в пасторскую усадьбу. На них можно положиться, и они делают все, о чем я попрошу. Трудно, но интересно узнать, кто они и что с ними случилось.

Церковный служка, наш сосед, зовет меня девочкой, которая разговаривает сама с собой и, как молния, носится по склонам. Мне становится стыдно, и я пытаюсь сдерживаться. Но этого хватает ненадолго.

Летом 1954 года я одна лечу в Осло, чтобы навестить своих дядей и тетей. И познакомиться с тетей Анни, которую никогда не видела. Она так и осталась жить на Юге после того, как Элида увезла Фредрика умирать к Саре Сусанне. Анни вышла замуж и переехала в Стрёммен.

Я не знаю ни одного человека, который бы летал на самолете. Даже учитель Нистад не летал. Он велел мне написать сочинение о моей поездке. Не понимаю, как получилось, что я еду в Осло. Не помню, чтобы я об этом просила. И не знаю, хватит ли у меня на это храбрости. Может, я им просто надоела? Или это мне награда за что-то, чего я не знаю? Он тоже радуется моей поездке. Наверное, это такая родительская жертва? Ведь поездка ужасно дорогая.

Онговорит, что проводит меня до Харстада, откуда я на гидросамолете полечу до Будё. Я сердито говорю Йордис, как будто егонет в комнате:

— Никуда я не поеду!

Йордис едет со мной в Харстад и покупает мне новое платье. И нижнее белье, которое пахнет сладко и странно. Мне еще нет двенадцати, но у меня уже началось это. Поэтому мне нужны прокладки и пояс с петельками, чтобы прикреплять их. Еще Йордис покупает мне джинсы с отворотами и блузку. Туфли. Вязаные перчатки и сумку из красной джинсовой ткани, чтобы носить на плече. Габардиновое пальто она сшила мне сама.

Потом она ведет меня в парикмахерскую, где мне отрезают косы. Парикмахерша привязывает к концам кос красные бантики и вешает на стенку вместе с красным гребнем. Я больше не похожа сама на себя. И это мне нравится.

Я лечу из Харстада в Будё, дует сильный ветер. Я сижу в большой чайке. Где-то между небом и землей. И понимаю, что мне до смерти страшно. Я падаюи вишу на ремне в середине прохода.

Наконец я прихожу в себя, стюардесса пытается вытереть мое пальто, которое запачкалось, когда меня вырвало. Мне стыдно, и я чувствую, что сейчас опять упаду.

Ее лицо растет передо мной. Голос тоже.

— Фрекен потеряла сознание, — добрым голосом говорит стюардесса и протягивает мне стакан воды.

Я беру стакан и пытаюсь держаться, как положено фрекен.

В Будё она помогает мне пересесть на самолет до Форнебу. Он очень большой. Моторы гудят, как целая армия. Сердце не стучит, оно остановилось. Стюардессы, которая меня вытирала, нигде не видно. Я думаю, что мой чемодан потерялся по дороге, и у меня потеют руки. Новая дорогая одежда. Мне так страшно, что кажется, я вот-вот снова упаду. Я пытаюсь думать о двух вещах. О моем новом пальто, которое второй рвоты уже не выдержит, и о слове фрёкен.

Тети и дяди не знают, чем и как еще меня можно порадовать. Я живу понемногу у всех. Больше всего у дяди Хильмара и тети Ольги в Стрёммене. Их младшая дочка еше такая маленькая, что годится только на то, чтобы о ней заботились. Старшая — медицинская сестра, каждое утро на поезде уезжает на работу.

Дядя Рагнар в Лёренскуге овдовел, его дочка тоже младше меня. Его дом окутан скорбью, которая толстым слоем лежит на всех вещах. Висит на шторах. Его жена не успела перед смертью сменить зимние шторы на легкие летние занавески. Эта скорбь сжимает мне горло. Не помогает даже лишняя подушка, которую я кладу на ночь под голову. Мы с кузиной спим вместе на кровати ее родителей. Я — с той стороны, где спала ее мама. Кузине было бы страшно спать на этом месте. Дядя спит в детской.

Рано утром он отправляется к своему такси. Мы с кузиной едим медовые мюсли с молоком и бутерброды с копченой колбасой и клубничным вареньем. Так у нас получается сразу и сладкое и соленое, говорит кузина и хочет, чтобы я была ее мамой. — Ты на нее немного похожа, — милостиво сообщает она мне и обнимает меня за шею.

Я напоминаю ей, что я родственница ее папы, а не мамы.