Сто лет одного мифа

Наконец у Фриделинды появилась возможность с триумфом вернуться домой после шестилетнего отсутствия и занять почетное место в освобожденной от нацистской скверны стране. Она мечтала об этом и во время пребывания в Лондоне в качестве политической беженки, и будучи интернированной вместе с другими эмигрантами на острове Мэн, и под бомбежками Лондона, которые она переживала в тюрьме Уэндсуорт, и в бывшем пансионе для глухих и слепых детей, и под южным небом Аргентины, и в последние годы в Нью-Йорке, где она уже более или менее прижилась, обзавелась знакомыми и вынашивала планы на будущее. Однако сведения, доходившие до нее из Германии, не внушали ей никакой надежды на возможность стать в разоренной стране тем, чем она хотела бы. В августе 1945 года она писала Эрне и Герберту Янсен об опубликованных в еженедельнике Sunday Times фотографиях Байройта, на одной из которых рабочие разгребали обломки разрушенной части Ванфрида. Ей стало ясно, что на родине ее вряд ли встретят с распростертыми объятиями – тем более что из опубликованного в Stars and Stripes интервью с ее матерью она уже знала, что та живет с остатками семьи в Оберварменштайнахе, так что и в Ванфриде она будет не к месту. Поэтому она призналась Янсенам: «Я никак не готовлюсь к восстановлению отношений с остальной семьей – тем более после этого чертова интервью с моей мамашей! Если ей от меня что-нибудь нужно, она знает, где меня найти». С одной стороны, признания матери Клаусу Манну и Курту Рису вызвали ее восхищение («По крайней мере, она теперь не изворачивается, как большинство прочих немцев, утверждающих, что они всегда были против нацистов»). С другой стороны, она была разочарована нежеланием матери признать преступления режима – это лишало ее надежды на восстановление отношений с родней: «Что касается наших будущих отношений, они кажутся мне совершенно бесперспективными. Я слишком сильно надеялась, что они мне однажды скажут: ты была права, – хотя холодная логика всегда подсказывала мне, что такой день никогда не наступит. Теперь же у меня нет никаких оснований для встречи, она была бы такой же напрасной, непродуктивной и безрадостной, как и наши отношения до начала войны». Свою последнюю надежду она возлагала на Виланда, которому писала в начале ноября в Нусдорф в надежде, что тот повлияет на мать и заставит ее придержать язык.

Не торопиться с возвращением на родину ее побуждала и перспектива получения американского гражданства: соответствующее свидетельство должно было поступить со дня на день, поэтому теперь она опасалась, что выезд за пределы страны может затянуть длившийся годами процесс. Наконец, для возвращения в Германию у нее просто не было денег. После того как она в марте 1945 года опубликовала в еженедельнике Musical Courier статью, где защищала Фуртвенглера от нападок американских музыкантов, обвинявших дирижера в сотрудничестве с нацистами, отношение ее благодетеля Тосканини к ней резко изменилось. Фриделинда писала: «Надеюсь, никто не упрекнет его <Фуртвенглера> в том, что он не дал себя добровольно и с радостью повесить! Фуртвенглера резко осуждали и при этом приводили аргументы отнюдь не этического характера: „Он мог бы заработать больше, если бы покинул Германию!“ Он наверняка мог бы это сделать, но он прекрасно понимал, что искусство важнее солидного банковского счета. Нацисты оказывали на него давление и одновременно старались ему польстить – отказывали в благосклонности и доверии, но, с другой стороны, будучи официальной инстанцией, они представляли свое отношение как „обычный бизнес“». В качестве подтверждения порядочности Фуртвенглера она приводила и собственные наблюдения: «Во время большого приема в нашем доме в 1936 году Геббельс, Геринг и Гитлер отвели его в сторону и всячески пытались его уговорить, – слышались даже визгливые угрозы Гитлера отправить его в концлагерь, – на что Фуртвенглер спокойно ответил: „Господин рейхсканцлер, там я буду находиться в самом лучшем обществе“. Это так поразило Гитлера, что слова застряли у него в горле. Он покинул помещение». По этому поводу идейный вдохновитель травли Фуртвенглера Тосканини в письме к своей подопечной разразился безудержной бранью: как могла она защищать человека, ославившего его, Тосканини, как бездушного военного капельмейстера, не чувствующего немецкую музыку, в то время как сам Фуртвенглер служил преступному режиму, выступая в оккупированных странах и принимая участие в официальных нацистских мероприятиях. Однако Фриделинда не отреклась от написанного, так что ей пришлось смириться с потерей финансовой поддержки своего покровителя и отныне рассчитывать только на собственные силы. Вскоре ее финансовое положение стало катастрофическим, и, чтобы продолжать вести привычный образ жизни, ей пришлось заложить в ломбард драгоценности баронессы фон Айнем, чудом уцелевшие во время ее безумной одиссеи.