Сто лет восхождения

— Как что? Два замка вскрыли. А баня, между прочим, государственное учреждение. Раз! — Милиционер загнул огромный палец на ладони. — Расход воды и топлива. Два! Опять же убыток государству. Придется применить санкцию. — Милиционер деловито взялся за планшет. Но Арцимович, пристально глядя в глаза представителя власти, как обычно, чуть грассируя, но четко выговаривая слова, произнес:

— А вам разве неизвестно постановление Совнаркома СССР от марта 1941 года, что ученые, работающие в системе Академии наук СССР, имеют право бесплатно мыться в банях по воскресеньям на всей территории Союза ССР?

При словах «Совнарком СССР» рука милиционера непроизвольно потянулась к козырьку.

— А разве было такое постановление?

— Было, было. Я сам в Ленинграде мылся только по воскресеньям. Да и в Москве приходилось.

— А мы и не знали!

— Так у вас городок маленький. Научных сотрудников, наверное, нет. Вот оно до вас и не дошло. А в Ленинграде это постановление в каждой бане знают. Даже в самой захудалой. Да вы запросите область.

— Придется... — сказал милиционер и тяжко вздохнул. Ему явно не хотелось тревожить область, да еще из-за постановления Совнаркома, которое, может, и пришло в райотдел, а он не обратил на него должного внимания. Представитель власти еще раз взял под козырек, произнес: «Мойтесь, товарищи ученые! С легким паром!.. А область я, пожалуй, запрошу» — и, развернувшись по уставу, прошествовал мимо голых физтеховцев к выходу.

Лишь только дверь за ним закрылась, академик Иоффе набросился на Арцимовича:

— Вы с ума сошли, Лев Андреевич! Какое постановление? Какой Совнарком? Авантюризм... крайней степени... А если позвонит в область?

— Не позвонит. Они здесь еще живут по нормам мирного времени. А если и позвонит, то только завтра. А паровоз к нашему составу прицепят ровно в шесть утра.

Эшелон продолжал двигаться на восток. Скудный быт эвакуации, с его постоянными лишениями, быт военного тыла еще только складывался в медленно бредущем эшелоне. Нерадостные вести об оставленных городах тяжко придавили людей в теплушках, от безделья и неизвестности отдавшихся своим невеселым мыслям.

Арцимович устало поднялся с лавки. Пошел. Состав мотался на стыках, вырываясь из лесистых мест на степные приволжские просторы. Только сейчас он понял, как смертельно вымотался за эти недели. Любое исследование, самое напряженное, когда дневал и ночевал в лаборатории, не забирало столько сил и энергии, как эвакуационные хлопоты.

Наверное, ветер был холодным, а он в одном пиджачке. На переходах было зябко. Арцимович почувствовал себя скверно. Впору лечь, накрыться пальто, забыться во сне от суеты, от всех забот и дел. Но паровоз уже сбавил ход. Вагонные колеса замедлили свой унылый перестук, все резче отзывались на стыки и стрелки. За дни скитаний Арцимович уже научился различать мельчайшие оттенки в этой извечной симфонии железнодорожного движения. Скоро станция, а значит, ругань насчет паровоза, кипятка и врача. В одном из вагонов у девочки жар и сыпь. Подозревают корь.

Традиционно желтый вокзал с полукружием высоких окон. Толпы сорванных с места людей, забивших здание, пристанционный сквер с увядшими цветами на клумбе, не вытоптанная, а вылежанная трава на газонах. Очередь в туалеты и за кипятком. Снова крик в кабинете издерганного начальника станции. Наконец-то вырванное обещание: «Паровоз будет через два часа...»

В Харькове, на ХЭМЗе, тоже готовились к эвакуации.

Директор, замотанный предотъездными хлопотами, набросился с упреками на Явлинского: «Где тебя черти но...» — но не окончил фразу, увидев его одетым в форму со шпалой в петлице.

Все раздражение, какое копилось у него за этот хлопотный день, директор ХЭМЗа обрушил на главного конструктора. Звонил в горком, в военкомат, ругался, что у них там в запарке «очи повылазили», берут, понимаешь, ценных специалистов. А кто здесь работать будет? Конечно, артиллерия дело нужное. Но не по-хозяйски, если батареей будет командовать главный конструктор крупного завода. А в тылу кто будет работать? Или от бомбежек совсем потеряли голову.

Только услышав многообещающее «Разберемся», директор, швырнув трубку на рычаг аппарата, повернулся к главному конструктору и бросил категорично:

— Пойдешь, сдашь оружие и прочие причиндалы.

— Я сдам дела! — упрямо ответил Явлинский.

После этого в кабинете минут десять бушевал тайфун.

Из всего сказанного тогда запомнилась лишь последняя фраза: «Нет, вы только посмотрите на этого вояку... Ты хоть портянки-то умеешь заворачивать? Ах, научишься! ..»

Портянки он так и не научился заворачивать. Некогда было.

Их часть почти сразу бросили в бой. Под Киевом дела складывались не лучшим образом. Так и воевал со стертыми ногами, превозмогая боль, не подавая вида. Да и смешно было жаловаться на волдыри.

Дважды за эту нескончаемую череду дней слышал Явлинский в темноте ободряющее: «Хорошо действовал комбат». Наверное, потому и получил нынешним утром краткий и строгий приказ: «Вкопайся в землю по маковку. Умри, но стой до конца. Пока часть не переправится на тот берег. Тогда отойдешь...»