Сто лет восхождения

В Радиевом институте осиновые плахи, вобравшие всю сырость ленинградских осенних дождей и мокроту гнилой зимы, навалом лежали во дворе. Из них-то и сложили защиту для первого циклотрона.

От того времени и осталась одержимость, с которой Курчатов всякий раз начинал рядовое дежурство, занимая место за пультом.

Там, наверху, поначалу недоумевали, когда трубку телефона снимал не Курчатов, а кто-нибудь из сотрудников и отвечал: «Игорь Васильевич дежурит на машине».

Зачем? Почему? Разве не хватает людей? Ведь кого просили, всех нашли, разыскали, вызвали в Москву. Требуется еще — только скажите. Привлечем, мобилизуем... Начальство хоть и курировало эти исследования, но мыслило привычными представлениями. Словно предстояло создать и запустить в серию новый танк или самолет. А Курчатову и его сотрудникам требовалась уверенность, что они продвигаются к цели верным путем.

В дальнем, наспех возведенном строении Арцимович со своей командой колдует над электромагнитным разделением изотопов урана. Все тот же масс-спектрометр здесь, бесспорно, пригодился. Но от скромного прибора до промышленной установки путь очень трудный и долгий. А пока уже есть тонкая пластинка — листочек драгоценного плутония. Курчатов захватил его на одно из совещаний в Кремле. Потом Игорь Васильевич рассказывал, как положил пластинку на стол наркому. Тот скептически взглянул на нее и пренебрежительно отвернулся, но Курчатов настоял, чтобы он потрогал металл. Нарком протянул руку, ощутил устойчивое, непривычное тепло и бросил: «Пусть полежит у меня!» Потом во время долгого совещания он нет-нет да и прикасался пальцем к пластинке, проверял, не остыла ли. Но тепло держалось устойчиво. И это было противно всем правилам, всем представлениям о существующем мире. Может быть, поэтому Курчатову больше не делали замечаний за то, что он сам, как простой инженер, дежурит на какой-то «машине». Тратит драгоценное время!

Личная работа Курчатова, которая внешне выглядела как рядовая, принесла свои плоды. Для его подготовленного ума искомое открылось скоро. Дальнейший путь обозначился четко: ураново-графитовый котел.

Но для котла необходимы тонны графита, да еще особо чистого, где достать?

И вот Курчатов, Панасюк и Гончаров, занимавшиеся непосредственно проблемой графита, сидят в тесном кабинете директора завода по производству электродов для алюминия и слушают рассказ о том, как, несмотря на все превратности войны, удалось не только сохранить предприятие, но и увеличить его мощность.

По тому, как директор настороженно поглядывает на необычных посетителей, они понимают, что звонок на завод сверху был. Заметно нервничают и директор, и главный инженер.

Курчатов прерывает поток воспоминаний:

— Какой процент примесей в графите, который идет на ваши изделия?

Тот отвечает быстро, не задумываясь. Высок процент примесей. Очень высок.

Курчатов бесстрастно молчит, смотрит мимо директора в простенок за его спиной на портрет вождя, где тот, улыбаясь в усы, раскуривает трубку. Курчатов медленно, веско произносит:

— Нам необходим графит без примесей. Степень чистоты... — Игорь Васильевич называет цифру.

— Это невозможно! — сразу же отбивается главный инженер. — У нас и условий-то таких нет. Знаете, как техника износилась?

— Возможно! — Курчатов произносит это слово так, словно гвоздь вгоняет в фундаментальный стол директора. — Придется сделать. Наши товарищи вам помогут... Правительственное задание. Сроки кратчайшие. Пойдемте, посмотрим ваше хозяйство, — и первым стремительно поднимается со стула, направляясь к двери.

Уже в машине, когда они возвращаются в лабораторию, Панасюк спрашивает у Курчатова: «Не слишком ли круто для первого раза? Ведь производственники не знают, для чего необходима их будущая продукция».

Курчатов сидит в машине, сложив руки на рукоятке массивной трости.

...После изнурительной болезни в Казани он был очень слаб. Первые шаги делал держась за стены. Тогда Абрам Федорович Иоффе и принес эту массивную трость с затейливыми монограммами. Абрам Федорович впоследствии с юмором рассказывал, с каким отвращением Курчатов оглядывал этот неожиданный подарок. Но Иоффе знал, что делал. Отвращение отвращением, а Курчатов очень быстро освоил с помощью трости не только комнату, но и коридор, и кухню, и лестницу, и двор. Потом он окреп. Трость была ни к чему. Но Курчатов уже не расставался с ней. Привык. Часто носил без дела на согнутой руке, как плащ или пальто. Даже брал ее с собой, когда отправлялся в Кремль на совещания. Было что-то монументальное, давно ушедшее, забытое, когда он, рослый, ладно скроенный, с большой бородой, опираясь на эту массивную трость, независимо шествовал по почти безлюдным коридорам и переходам.

Когда Арцимович на правах друга в старой физтеховской манере проехался насчет боярского вида руководителя лаборатории номер два, то Курчатов спокойно ответил: «Разве? Может быть, ты и прав. Но трость мне почему-то помогает думать».