Сто миллионов лет и один день

Начиная со следующего дня мы примерно обозначим границы зоны поисков по тем двум константам, которые дал нам Леучо. Во-первых, пещера должна быть у подножия ледника. Во-вторых, от входа в нее видно три пирамидальных вершины. Сегодня мы их нашли, но зона, с которой они просматриваются, довольно обширна. И все-таки они должны, по идее, позволить нам ограничить поиски участком длиной примерно в двести метров. В худшем случае — триста. Дальше мы упираемся в ледяную стену желоба: там слишком высоко, чтобы это соответствовало нашим параметрам.

Новый заброс сливовицы, Петер, как школьник, поднимает руку, прося слова. Перед тем как приехать, он проделал предварительные расчеты: новости хорошие. За прошедший век для ледника такого типа, в таком месте и при таком климате перемещения могут быть минимальны либо вообще отсутствовать.

— Naturlich, речь идет о чисто статистической выкладке. Этот ледник мог повести себя совершенно иначе. Силы, задействованные в движении такой махины, с той же вероятностью могли и заблокировать вход в проем.

— То есть по сути, — говорю я с досадой, — вы ни в чем не уверены.

— Если бы я знал что-то наверняка, то был бы богом.

Внезапно меня разбирает смех. Петер с его вздернутым подбородком напоминает мне другого мальчишку из прежних времен, перед скатертью в красно-белую клетку. Жаль, что я так стыдлив, друзья, а то бы я сказал вам вот что.

Иногда я очень неловок. Туповат, недогадлив, даже груб. Скрытен, холоден, недоверчив. Неуклюж так, что руки опускаются. Но по натуре я не сволочь. Просто доброта у меня ощетиненная, как у пчелы, которая сдуру жалит протянутую руку, по привычке думая, что ее будут давить. Мне просто надо, чтоб вы это знали.

— Да знаем мы, Стане. Знаем.

Чертова сливовица, от которой у стыдливых людей развязывается язык.

Я отправился спать последним. Немного посидел перед палаткой, уютно кутаясь в ту же черноту, что и накануне. Ничего не было видно, и это было хорошо. Все равно здесь смотреть не на что: ничего, кроме серых вершин, замуровавших горизонт.

Потом тучи разодрались и без всякого предупреждения отступили, открывая огромное промытое небо. Луна была полная, но больше всего поражала не далекая звездная красота небес. Еще ярче и прекрасней казались мне северные и южные откосы гор. Вся впадина сияла сотнями и сотнями серебряных лент, перекинутых через хребты, струящихся по склонам, словно вокруг раскинулась деревенская ярмарка в масштабе ландшафта. То были ручейки, бегущие с вершин, безымянные булькалки, которым люди дадут имя только внизу, в далеких долинах, если они туда дотекут. Они все еще были крошечными, пугливыми и прятались в траве. Одни умрут от испарения, другие собьются с пути, третьи будут выпиты жадными глотками. Самые сильные объединятся, охватят целые регионы и пополнят собой океаны. Я не заметил их днем. Луна проявила и укрупнила их, и я с удивлением обнаружил, что один из них течет в двух метрах от моей палатки. Я сунул руку в воду. Я почувствовал, как ручей принимает мою игру, дурачась покусывает мне пальцы и вновь пускается в прерванный путь.

Нож ходит по хлебу туда-сюда, разглаживает вкусное желтое масло.

— Твоя мать умерла.

Двоюродный дед объявил мне эту новость за завтраком. Он специально приехал с маминой родины, из Испании.

— Мужайся. Ты теперь взрослый.

Мне было девять лет.

— Раз... и наповал. Вроде как душевная болезнь. Потом поймешь.

Я уже понимал. У кого не болела душа в отцовском доме?

Мы только вернулись после двухдневной поездки в По. Командор возил нас на сельскохозяйственную ярмарку на большой двуколке. Мне легче раскошелиться на гостиницу, и чтоб вы были у меня на глазах, чем гадать, что вы там без меня нахимичите.

Пока он был на ярмарке, мама повела меня в кино. Мы пошли вдвоем, больше никого. Это был мой первый фильм: Жорж Мельес, «Галлюцинации барона Мюнхгаузена». Люди смеялись, кричали, и мать вместе с ними, я никогда ее такой не видел. Одиннадцать минут счастья.

— Смотри, Стан! Гигантский жук! А вон дракон! Смотри, Стан, слон в очках!

И правда, уже в том фильме был дракон. Но мне до него не было никакого дела. Ни до него, ни до слона в очках. Я смотрел не на них, я смотрел на нее, в дергающемся свете и мерцании пыли перед холщовым экраном. Она тайком подкрасилась в то утро сразу после ухода Командора. Она была похожа на актрису.

И до сих пор для меня «Галлюцинации барона Мюнхгаузена» — это одиннадцатиминутный крупный план материнского лица.