Сто первый (сборник)

Но, все равно, другой стал боец. «Упакованный барбос». Так резюмировал свои наблюдения Томанцев.

Еще в феврале пообстрелялся солдат, по раненым было заметно: злость появилась в глазах. Не то, что тот первый борт с «двенадцатью тоннами рваного мяса»…

К маю совсем вжился солдат в войну.

Без фельдшеришки, хоть самого захудалого, носилок и жгутов ни один ротный теперь в бой не ходил и солдат не вел за собой. Солдаты оборзели, жить научились на войне: жгутом приклад обмотан, ампулы промедола по карманам, пакеты перевязочные, косынки на головах не для форсу — имобилизационные то косынки. Ранят: руку перетянуть жгутом, перевязку сделать. И на косынку. Готов раненый к эвакуации.

В Червленой стоял банно-прачечный комплекс на дровах, все думали, остался еще с мировой войны. Томанцев первым делом пошел искать зампотыла. Нашел того в сытном виде и прекрасном расположении духа, от зампотыла нестерпимо разило паленым коньяком. Зампотыл на грозные высказывания Томанцева, что помывка личного состава вопрос не просто стратегический, что, игнорируя тему помывки, недолго и под трибунал, предложил Томанцеву ящик просроченной тушенки. «Просроченную, еп… нынче все едят, такую тыл армии закупил», — обнадежил зампотыл. У Томанцева автомат на заднице висел, он его дернул, шарит рукой по затворной раме, предохранителем щелкает. Зампотыл смылся живо, клялся, что обиду не забудет — у него связи в военной прокуратуре.

Старшим на комплексе был сумасшедший прапор по прозвищу Одинокий Волк. Как на самом деле звали прапора, никто не знал, потому что прапора того в приличествующем трезвом виде, когда портрет в натуре можно сличить с фотокарточкой из личного дела, давно не видели ни завшивевшие солдаты, ни боевые офицеры, ни даже хромовые генералы.

Когда Томанцев собирался в станицу Червленую, ему сказали бывалые: возьми «муху».

Гранатомет «муха» предназначался Одинокому Волку. Банно-прачечный комплекс стоял на краю минного поля, а в поле торчал столб. Сумасшедший прапор загадал — если попадет он из гранатомета в столб, то вернется он домой в шоколаде и орденах.

Томанцев торжественно передал «муху» прапору.

За Томанцевым ждут еще человек пять, все с гранатометами.

Прапор стрелял. Но не попадал. Был сильно расстроен и путался в цифрах, когда выдавал казенное. Ближе к осени дела на Кавказе пошли к миру: прапор попал из «мухи» в столб, после этого исчез бесследно вместе с банно-прачечным комплексом.

Вернулся Томанцев в Грозный.

По пути обратил внимание на бэтер с безумными контрактниками: над бэтером гордо развивался красный флаг с вышитым гербом Советского Союза и всех пятнадцати республик. Советская власть пошла с молотка за стакан анаши: в лес не ходи — за меньшее борзые санитары раритеты не отдали бы. Бывалые все.

Войска брали Шали. Привезли в Северный госпиталь молодого генерала морпеха. Генерал прибыл на войну воевать, а у него аппендицит! Плачет генерал горючими слезами: не видать ему славы победной, как госпитальному санитару лычек на погонах. Хирурги мигом ему шкуру взрезали, отросток удалили. Все, господин молодой генерал, пожалте на вертушку! Но генерал своим команду: те два ведра тюльпанов врачихам, хирургам коньяка пять звезд, свежей тушенки с морских северных запасов. Уговорились хирурги. Три дня перекантовался генерал, подскочила за ним чумазая броня с батальонной разведкой, умчался генерал добивать боевиков под Шали.

Томанцев дочитал Гашека. На следующий день «Швейка» сперли прямо с тумбочки. Томанцев искать не стал: про вошь, которая «главный зверь на войне» наизусть помнил и еще многое другое, что при генералах ростовских и московских вслух произносить было не принято.

Хирурги спирт не пили. У хирургов была поговорка: «Хороший хирург должен на коньяк заработать».

Томанцев завел курицу.

Молодая чеченка принесла на руках умирающего ребенка с пулей в животе. Долго копались в шестилетнем теле хирурги: чистили, подрезали, сшивали. Реаниматоры реанимировали. Спасли дитя гор. Мать чеченка в благодарность притащила курицу.

Курицу назвали Двойка. Называл тот санитар, что бросил «муху» в костер.

— Почему не Единица, или Треха? — спросил санитара Томанцев.

— Один — это «он». Получается мужского рода, — делово и глубокомысленно отвечал санитар. — Три — их много. Два — «она». Женская, значит, как и курица.

Томанцев пошел к себе и записал санитаровы слова на календарике, где отмечал крестиком дни. Посчитал сколько осталось, первый раз за много дней вздохнул тяжело и с болью — долго еще!

Курице несла яйца; несушке смастерили из масксетей загон, выставили часового.

Когда по утрам съедал Томанцев яичко всмятку, забывал крестики ставить на календаре, такую испытывал желудком радость и теплоту. Ясное дело тепло — после перловки-то.