Сто писем Георгия Адамовича к Юрию Иваску

Вы спрашиваете, на что я живу. У Щербакова, поэта туповатого, есть строчка, которую я люблю: «А я живу грехами и мечтами»[494]. Еще — игрой в карты, пока (только бы не сглазить!) удачной, и кое— какими остатками из Англии. Пока жаловаться не на что, а дальше — увидим.

Приезжайте, дорогой Юрий Павлович, летом или весной в Европу. Пожалуйста.

Пока — до свидания. Буду ждать письма, и не о делах только, а вообще.

Ваш Г. Адамович

97

31 янв<аря> 1962[495] <Ницца>

Дорогой Юрий Павлович

Возвращаю расписку и прошу не гневаться за опоздание с ответом.

Что же, Леонтьев так Леонтьев! (т. е. о записи на ленте). Сейчас я в Ницце, до конца февраля. Если еще существует тот человек с магнетофоном на Cimiez, у которого мы с Вами были, пришлю запись отсюда. Если нет, подождите моего возвращения в Париж. Не думаю, чтобы это было дело спешное, — правда? О Леонтьеве я «выскажусь» с удовольствием, т. к. это человек и явление, оклеветанное за черносотенство, но стоющее <так!> почти всех либералов вместе вЗятых. Но будет совсем взгляд и нечто, или просто давние воспоминания о давних впечатлениях от чтения, т. е. то, что осталось в памяти, когда мелочи забыты, и что по Шестову — единственно важно.

Здесь была совсем весна, а сегодня — мороз, но при ослепительном небе. Вчера встретил серба, Вашего мимолетного друга, — помните? — сильно порожевшего <так!> и посеревшего.

Пожалуйста, будьте здесь летом! В Париже мерзость запустения, а одна из моих последних отрад — Гингер. Он все тоскует о Присмановой, но мил очень в своем сумасшествии и всяких дикостях[496].

До свиданья, cher ami. Напишите мне еще сюда.

Ваш по гроб жизни

Г Адамович.

98

12 мая 1962 <Париж>

Дорогой Юрий Павлович

Сейчас получил Ваше письмо.

Я очень виноват перед Вами.

Простите за молчание на предыдущее письмо (или даже два?). Причин нет. Суета и всякие пустяки.

В Париже я до самого конца июня или начала июля. Венеция — под сомнением, в зависимости от дел. Но если буду жив и если не случится ничего неожиданного, буду в Ницце с середины июля до середины сентября наверно. Приезжайте и в Париж, и туда! Чинновские сведения, что в Ницце летом «ни пройти ни проехать» — чепуха: туристов скорей меньше, чем бывало. Я заранее очень рад встрече с Вами.

Пишу коротко, чтобы сейчас отправить письмо.

Ваш Г.Адамович

У меня — телефон (раньше не было). Запишите номер: Balsac 52–92.

99

13 авг<уста> 1962 <Ницца>

Дорогой Юрий Павлович

Я в самое сердце был уязвлен, возмущен и потрясен Вашим молчанием. И по врожденной злопамятности едва ли скоро о нем забуду! Кстати, у Вас под эллинским солнцем изменился почерк, и хотя письмо подписано Вами, я долго колебался: действительно ли оно от Вас?

В Ницце сейчас все переполнено, «до отказу». Но после 15-го начнется разъезд и к 25-му я Вам что-нибудь найду[497].

Напишите точно день, когда Вы прибудете. Затем — сколько проживете (приблизительно) и хотите ли комнату с пансионом, полупансионом или совсем без. В квартире, где я живу, все занято. Вероятно, придется искать в отеле, но, м<ожет> б<ыть>, я найду и у частных людей. Впрочем, цена почти та же.

На серба не надейтесь, а почему — расскажу при свидании.

Впрочем, после мюнхенских достопримечательностей что же красоты Белграда! Шлю сердечный привет Иг<орю> Влад<имирови>чу <Чиннову> и благодарю за письмо (Бахрах пишет «письмишко»). Буду чрезвычайно рад Вас видеть, несмотря на гнев и обиду.

Ваш Г.Адамович

100

7 дек<абря> 1962 <Париж>

Дорогой Юрий Павлович (хотел написать «дорогой и милый друг «Ю.П.», — но врожденная сухость преодолела, и обращаюсь, значит, обычно, как полагается по «хорошему тону»).

Спасибо за письмишко, — выражаясь по Бахраху. Прошло полтора месяца со дня его получения! Но не думайте, что я Вас и о Вас забыл: нет, все «как-то не так» в смысле физическом, устаю, на улице холодно, в мыслях и в сердце — тоже, — словом, понимаете сами.

И простите за долгое молчание.

По письму Вашему и прелестным, но неясным стихам о «психее из Лиссабона» я не донял, к чему и до чего психея эта Вас со своими сумеречными плечами довела. Надеюсь (дня Вас) до всего, о чем Вы желали. Но, по Фрейду, у Вас что-то патологическое насчет плеч[498]: я вспоминаю, что у моего милого немца (кстати, исчезнувшего) Вы жаловались именно на недостаточно роскошные плечи! Кажется, они были для Вас слишком покаты. Мне нравится «сумеречные» больше, чем вариант — «оливковые», т. е. оливковые эротичнее, но тут, раз «психея», то можно удариться в мистику и романтизм[499]. Впрочем, Гумилев, наверно, сказал бы: оливковые, п<отому> что точнее.

Мне жаль, что Лиссабон затмил Афины, ибо в Лиссабон я все равно не поеду. А с Афинами — qui sait?[500] Здесь недавно промелькнул Рейзини, я ему намекал о своей тоске по «пу» и другим греческим достопримечательностям, но он слушал без отклика[501]. По-моему, у него и дела не столь блестящи, как были.