Сто поэтов начала столетия

никогда не спрашивай меня о моей работе
никогда не спрашивай меня о моей работе
хорошо – в первый и в последний раз
ты можешь спросить меня о моей работе ‹…›

прольется много дурной крови

лучше не светиться возле струи
никогда не объединяйся ни с кем кроме
кроме своей семьи
(«Крестный отец»)

Его стихотворные «реплики» разрозненны, не выстраиваются в единую развернутую «фразу», зачастую противоречат друг другу стилистически и даже идеологически. Присутствие Леонида Костюкова в поэзии нарочито пунктирно, содержит лакуны, пропущенные логические звенья развития, не поддается какой бы то ни было попытке анализа «эволюции творчества». «Пишу – когда и как желаю, не опасаясь анахронизмов, без оглядки на то, что уже сказано ранее, мною и другими». Вот так:

В суете простых скоротечных дел
я случайно куртку его надел
и пошел в ларек покупать муку
по размытой глине и по песку.
Дождь с утра грозился – и вот пошел.
Я в кармане куртки его нашел
шапку из материи плащевой,
по краю прошитую бечевой.
Он сложил ее, как бы я не смог, –
я бы просто смял, закатал в комок,
обронил в лесу, позабыл, уйдя,
никого б не выручил от дождя.
Там очки – для его, а не чьих-то глаз,
валидол, который его не спас,
пара гнутых проволок – потому,
что так нужно было ему.
Дождь все лил, сводя ручейки в ручей,
и в сиротстве бедных его вещей,
в каждой мелочи проступала смерть,
как когда-то из вод – твердь.
И с тех пор доныне влекут меня
две стихии – воздуха и огня,
что умеют двигаться в никуда –
без названия и следа.
(«Памяти тестя»)

Костюков пишет так, будто только что придумал зарифмовать что-нибудь вроде «берез – овес». Это – особый род изощренного эпатажа, неброский, утонченный, видимый лишь посвященным. Эта негромкая дерзость сильнее воздействует на всех наделенных слухом и имеющих уши, чем лобовой бунт современных бурных гениев, адептов обсценных слов и тем, искателей очередной новой социальности:

Тополиный пух ест дыханье мое,
колотье у меня в боку.
– Канотье, вы сказали?
– Нет, колотье,
как у лошади на скаку.

Так случится – Господь остановит коня,

в дом горящей души войдет,
на вершине дня – на закате дня
в небе молнией прорастет.

– Вы сказали: Господь?

– Я сказал – Господь.
– То есть дух?
– То есть дух и плоть.
Посмотри – горит тополиный пух,
то есть плоть, но скорее – дух.

Странная, немодная позиция человека, знающего ремесло словотворения, но отделывающего слова не по правилам. Так неловкий рассказчик в бессмертном романе «Что делать?» патетически изрекает: «Я знаю о Рахметове больше, чем говорю». Почти фатальный избыток осведомленности о правилах игры не мешает Леониду Костюкову стилизовать стихи под наивные, спонтанные. На грани набоковского раздраженного упоения разными конфигурациями чистой формы Костюкову удается сказать что-то абсолютно свое – не то чтобы совсем неизвестное, но произносившееся иначе, с иным градусом серьезности и личной причастности. Здесь подобной причастности одновременно и минимум, и максимум, потому что в следующий раз (может, через несколько лет) все будет сказано совершенно иначе, но без отказа от прежних мнений и интонаций. Вы опять говорите, что поэты бывают хорошие и разные? Что ж, согласен, – среди хороших случаются и такие…

Библиография

[Три стихотворения] // Авторник: Альманах литературного клуба. М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2001. Сезон 2001/2002 г., вып. 5. С. 12–15.

От дальних платформ // Знамя. 2002. № 8.

Голоса // Арион. 2006. № 2.

Снег на щеке. М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2009.

Листки // Арион. 2010. № 1.

Как будто плывем… // Арион. 2011. № 1.

Стихотворения из «Тушинского цикла» // Новый берег. 2011. № 31.