Сто поэтов начала столетия

Много книжек читал я в родной стороне:
много букв, много слов, много мнений.
Ничего не унес я в своей котоме

,уходя в непогоду и темень.

В это утро упреков, утрат и тревог,

в пустоту бесполезных терзаний
лезут пятна рябин и бригады грибов,
сопрягаясь в багряный гербарий.

…Только дождик да ветер осенний

торопливо стучится в слепое окно,
как сосед бьет в окошко слепое, –
знать, машина пришла, знать, открыли сельпо,
как сказал бы Гандлевский-Запоев.

Да, большие русские поэты С. Гандлевский и Т. Кибиров из подобного скупого и непафосного описания непременно извлекли бы нечто хоть и неброское, но в читательском сознании совершенно определенное: ностальгическое сердечное колотье либо ироническую ухмылку. Байтов же стремится достигнуть нулевой степени письма, тут не только «роза пахнет розой», не только в небе горит «не луна, а светлый циферблат», но отсутствует даже эмоция низведения жизни до молчаливого тождества с собою. С таким же успехом можно было бы изображать кружение электронов по их крутым орбитам либо прихотливые превращения аминокислот. Как бы все сказанное изобразить в теоретических красках? А вот как: «У Байтова утраченной оказывается любая модальность бытия, его предикативность, чтойность». Конечно, и на этот раз сам поэт легко и неоднократно находит обороты куда более незатейливые и внятные:

Неужели опять обретать атрибут,
утеряв предикат пререканий?..
В поле ветер метет ярлычки мертвых букв,
составляя последний гербарий.

Вы, значит, думали, что поэзия невозможна после Освенцима? Это, конечно, тоже верно, спору нет. Однако она невозможна просто по определению, потому что в ней не заинтересована материя современной реальности, разложенная вдоль и поперек на молекулы и атомы цифровых наноинноваций.

Похоже, я с детства болтался,
всему человечеству чужд,
в прозрачном кристалле пространства
вдали от количества душ.

И вот эти грустные мысли

да бедные игры ума.
Одни только буквы и числа
да некоторые имена.

Ну ладно, допустим. И что же в таком случае остается делать тому, кто в другом измерении сущего, в навсегда исчезнувшем подлунном мире народных троп и нерукотворных столпов был бы поэтом? Как «что»? Да стихи писать, конечно, только не простые, а, например, вот какие:

Суха поэзия, мой друг,
но зеленеет жизни проза,
как старый на лужайке дуб
листвой оделся вдруг так просто,
что проезжающий Болконский
воскликнул: «О, как был я глуп,
когда средь леса букв
подобия своей печали!..
Где ж вы, друзья однополчане,
лишившиеся ног и рук?
Ужели эти ваши члены –
и те, и прочие, и все,
творя банальный гимн весне,
восходят к солнечной листве
в безличном веществе вселенной?»

Как видим, в тусклой реальности Байтова есть свои ориентиры, своя собственная роза ветров. Чтобы до них досмотреться, надо совершить немало предварительной работы, немало лишнего отбросить из своих привычных поэтических ожиданий.

Мне снилась пустая деревня.
Ноябрь. Серый дождик идет.
Я встал, чтоб использовать время,
которое тоже идет.

Николай Байтов на протяжении многих лет стремится без остатка «использовать» для своих опытов все ресурсы мироздания, вложить поэтическое усилие в те сферы существования, которые обычно находятся за порогом бытового восприятия. В его речи непременно присутствуют энергия, напряженная динамика, которые лишь маскируются под колорит обыденного перечисления ничем не примечательных событий. От такой поэзии не ждут милостей, взять их у нее – задача внимательного читателя.

Библиография

Тридцать девять комнат // Знамя. 2000. № 3.

Волосы смыслов // Знамя. 2000. № 12.

Времена года. М.: ОГИ, 2001. 64 с. (Поэтическая серия клуба «Проект ОГИ»).

О моем шурине // Знамя. 2002. № 2.

Приблизительно так // Знамя. 2003. № 2.

Куст слов // Знамя. 2004. № 7.

Что касается. М.: Новое издательство, 2007. 92 с. (Новая серия).

282 осы. Таганрог: Нюанс, 2010.