Читаем Сто поэтов начала столетия полностью

Сто поэтов начала столетия

Веет холодом, как из могилы.До рассвета четыре часа.Даже близкие люди немилы –отнимают последние силытелефонные их голоса.Днем и ночью о помощи молишь,заклиная жестокую боль.Милосердный мой, выжить всего лишьмне хотелось бы, если позволишь, –но хотя бы забыться позволь.Неужели такие мытарства,отвращение, ужас и бредисцеляют вернее лекарства,открывают небесное царство,зажигают божественный свет?

В этом и других подобных случаях спасение обусловлено даже не буквальным присутствием спасителя (либо Спасителя), но наличием самого шанса спастись. Повторюсь, недуг врачует не медицинское снадобье, уверенность в метафизическом ореоле слов. Для лирического героя Игоря Меламеда, в силу его фатальной обреченности на боль, непредставима ситуация расставания с поэтическим словом как таковым – тогда надежды бы попросту не осталось.

Еще один тематический лейтмотив поэзии Меламеда – стихи о детстве: мать, отец, львовское скудное детство, соседи, врач, неуклюжая девочка-подросток, пришедшая в гости вместе с родителями… Навсегда остановленные и оставленные в прошлом минуты полноты и счастья становятся таковыми только в воспоминании, перед лицом испытанных бед. Нехитрый и небогатый событиями и мыслями быт обретает третье измерение при взгляде из будущего, причем, как боль (смотри сказанное выше) лечится болью, а не наслаждением, так и скудость обретает спасительную тишину, оставаясь по видимости убогой и примитивной. Несовершенство мира не преодолевается банальными стремлениями к «справедливости», к «счастью», но подтверждается повторным переживанием однажды испытанного трепета и неуюта.

На кладбище еврейском в светлый райтяжелый ветер сор осенний гонитс разбитых плит – приюта птичьих стай.На кладбище, где больше не хоронят,вот здесь твоя могила родиласьвблизи чужой – забытой и умершей,где я к тебе приник в последний раз,не веривший и плакать не умевший.Сквозь прах и ветер мне не разобрать,не разгадать среди родного мрака,какую ты вкушаешь благодатьу Бога Авраама, Исаака ‹…›

(«Памяти отца»)

Путь поэта заказан обычным смертным. В устах многих других стихотворцев подобная сентенция выглядела бы пустой манерностью. В случае Игоря Меламеда такой вывод кажется если не закономерным, то объяснимым и прозрачным. Хотя бы потому, что поэт сознательно отстраняется от прочих насельников подлунного мира, и в этом дистанцировании нет ни грана гордыни и самовозвышения – поскольку поэт выделен не правом на заоблачные прозрения, но доступом к невыносимому опыту навек не отпускающей боли:

По душной комнате влачаполубезжизненное тело,моли небесного Врача,чтобы страданье ослабело.Уйти б туда, где боли нет.Но небеса черны над нами.Закрыв глаза, ты видишь свет.Закрыв глаза, я вижу пламя.

Привилегия видеть пламя вместо света оплачена монетой, не подверженной рыночным колебаниям курса. Смерть всегда остается собой, даже когда прикидывается безнадежностью и зубовным скрежетом. Вот почему Игорь Меламед до сих пор, в почти уже полном одиночестве наделен даром лицезреть поэтический абсолют в непоэтическую эпоху – именно в этом его сила и правота.