Сто поэтов начала столетия

Вот свежие подборки Виталия Пуханова – с его стихами «что-то случилось», не так ли? Как там дальше в страстной советской песне? – «что изменилось – мы или мир?». Мир изменился – к гадалке не ходи, но насколько круто подобает меняться поэтическому зрению? И сама перемена – знак ли повышенной чуткости или свидетельство некоего рода непрочности, недолжной гибкости позиции? Ответ сложен, поначалу вообще лучше от него воздержаться, ограничиться фактами, описанием былого и нынешнего положения дел.

Итак, жил на свете поэт В. Пуханов, которому удалось удивительное – на излете господства идейного и поэтического официоза отнестись к ним обоим без иронии и вместе с тем не всерьез, избежать крайностей иконоборчества и сентиментальной романтики «общего детства».

Двадцатый век был веком злоключений –
Погибли все, почти без исключений.
О тех немногих, выживших почти,
В журналах старых почитай, почти.
Их жизнь была немало тяжелее,
Хотя порой немало веселее, –
Воспоминать, судить и просвещать,
Да милые могилы навещать.
О муках прошлого им не дали забыть,
Знать, для того и отпускали жить.
Сын спросит у отца. Дождется сын ответа:
Проходят времена, вот-вот пройдет и это,
Для горя нового очищены сердца,
Не бойся ничего, останься до конца!
И все-таки мне жаль слезы смешной, пролитой
Однажды вечером за книжкою раскрытой.

Тогда же был написан угловатый и удивительный цикл «Мертвое и живое», открывший первую книгу Пуханова «Деревянный сад». Там была нащупана странная интонация, плавно огибающая, обходящая стороной основные типы и разновидности, говоря словами Николая Чернышевского, «отношений искусства к действительности». И ведь типам-то этим невелик счет. Если все в стихе всерьез, то за словом возникает метафизика бытия, а далее с неизбежностью «весь я не умру» и «слух обо мне пройдет…» в любых исторических изводах. Коли на первом плане комическое (сатирическое) недоверие – метафизика исчезает и тут уж «ты зачем своим торгуешь телом От большого дела вдалеке» и всякое прочее такое являются подобно существу из табакерки. Есть еще сугубая ирония: отрицание и себя, и поэзии, что-то вроде «допустим, как поэт я не умру, зато как человек я умираю». Остается – четвертая и, пожалуй, последняя по обычному счету версия отношений стиха к реальности: утверждение бытия навыворот – вариации на тему абсурда и гротеска вроде «Шел Петров однажды в лес. Шел и шел и вдруг исчез…». От Пуханова невозможно было заранее ждать ни классической строгости, ни авангардного ниспровержения, все решалось на лету, в момент написания текста, читатель недоумевал, сталкиваясь то с неуступчивой метафизикой стиха, то с ироническим воспеванием растраты и убыли всех ценностей.

Вот пример традиционной поэтической стойкости:

Чем больше в полях высыхало колодцев,
Тем меньше боялся я жажды и зноя.
Тем больше любил я безумных уродцев,
Прозвавших поэзию – влагой земною.

Чем больше страну оставляли пророки,

Тем меньше я думал о будущем света,
Тем больше я верил в прозрачные строки
Забытых, не узнанных нами поэтов.

Чем меньше я плакал, боялся, молился,

Тем больше терял дар обыденной речи.
Я видел поэтов продрогшие лица,
Прекрасные лица, но не человечьи.

Они открывались случайно, однажды,

Мне стало неважно, что будет со мною.
Чем больше они умирали от жажды –
Тем меньше боялся я жажды и зноя.

А вот – один из многих образчиков через запятую жившего недоверия к высям и глубинам, да еще явно как-то замешанного на конкретном, почти тактильном личном опыте:

В письмах родным и близким
«Выпал снег» –
Написал поэт.
«Выпал снег» –
Написал дворник.
А дворник-поэт
Написал бы так,
Что не вынесло б сердце ничьё.

И до чего же вышеозначенный глашатай с метлою дожил? До поры до времени он сохранял дистанцию свою, не прибиваясь ни к каким берегам узнаваемых стилистик и поэтик: