Сто рассказов о Крыме

…Третья, вроде бы последняя жизнь началась тогда, когда рядовой П. М. Кошка был отпущен теперь уже навсегда из флота и уехал на родину в Подольскую губернию, в хату под соломой и с вишневым садочком.

А четвертая — не имеет конца:

— Матроса Кошки остановка! Следующая — Малахов курган, — объявляет кондуктор в троллейбусе сто двадцать лет спустя.

…Севастопольская учительница задала своим ученикам сочинение, в котором они должны были описать событие или судьбу, скрывающуюся за тем или иным памятником города. Учительница не ограничивала ребят ни хронологическими, ни какими-нибудь другими рамками.

Естественно, выбрали себе героем и матроса Кошку. Причем они писали так: Матрос Кошка — с большой буквы. А что? Это было его имя, может быть, если вдуматься, звучащее несколько необычно, но так сросшееся с фамилией… В разных сочинениях о матросе говорилось разное, а в одном вот что:

"Матрос Кошка был храбрым разведчиком. Он каждую ночь пробирался в окопы к фашистам и приводил оттуда языков. Он был сильный и выносливый и однажды притащил трех пленных сразу. Враги боялись Матроса Кошку, а он не боялся их, потому что решил оборонять Севастополь до последней капли крови…

Матрос Кошка погиб, когда наши брали Сапун-гору. За его бессмертный подвиг Матросу Кошке поставили памятник. Все вы видели этот памятник на проспекте Героев".

Может быть, кто-нибудь скажет: незнание истории, и все тут. А я скажу: просто для мальчишки, только что начавшего ходить в школу, история слилась в один сплошной, протяженный во времени подвиг, блестящий, словно длинная остановившаяся молния. И сам Петр Кошка встает перед ним не маленьким, курносым, незнающим грамоты недавним крестьянином, но богатырем в тельняшке, едва не лопающейся на мощной груди. И уж, конечно, никто из них не может представить, что умер матрос у себя в подольском селе, а не в бою, взлетев на гребень вражеского окопа.

Даша Севастопольская

Она была рослая, темноволосая, синие глаза ее смотрели самостоятельно, не по возрасту, потому что она осталась сиротою, и сама должна была определять свою жизнь.

Соседка, оторвавшись от корыта, в котором стирала господское белье, говорила ей, быстро глотая слова:

— Там така хмара стоит, моря за кораблями не видно! Ты меня слушай, девка, войны той не на один день. Мне сам Николай Михайлович, их благородие, говорили: миром надо за Севастополь стоять!

Как они будут стоять миром за свой город, ни Даша, ни соседка, бывшая куда старше, еще не понимали, но их волновали и эти слова, и предчувствие опасности. И Даша смутно ощущала еще как бы какое-то перемещение, движение времени возле себя, и ей хотелось пристроиться к этому движению на манер того, как летом на выбеленной солнцем улице мальчишки пристраиваются к марширующей роте. Кажется, что рота прямо сейчас с твоей щербатой, заросшей дерезой Корабельной отправится в дело. Как же тебе отстать?

— Я скажу: продавай хату, покупай конячку с бричкой, а насчет товара людей спросим, какой пойдет…

Даша ничего не отвечала, только чувствовала, как от нетерпения напрягается тело. И я вижу, как быстро, чтоб заняться чем-то, перекладывает она тугую, молодую косу на затылке, как развязывает тесемки фартука и все смотрит туда, откуда надвигается на нее и на город совсем неизвестное будущее. К сожалению, вижу я это только своим внутренним взором, а того, какой была Даша на самом деле, никто с точностью сказать сегодня не может.

Сведения о ней скудны и противоречивы, наружность ее можно только попытаться восстановить по той фотографии уже начала ХХ века, где старухой среди таких же стариков, участников обороны, сидит та женщина, которая и была как будто Дашей по прозвищу Севастопольская.

Но вот точные сведения: корабли вражеской эскадры появились в виду города 1/IX 1854 года, а 8-го того же месяца Даша уже оказалась в том бою на Альме, который определил ее путь сестры милосердия. Известно также, что под Альмой была она с лошадью и повозкой пока кем-то вроде маркитанки.

Сражение на Альме было проиграно русскими из-за бездарности общего командования. Но о том, что сражение проиграно, и о том, почему оно проиграно, Даша услышала, очевидно, много позже… А в день сражения ей должно было показаться сначала, что сама земля раскалывается со страшным треском, извергая пламя и смертоносные осколки. Во всяком случае, многим ее современникам, участникам этого сражения именно так казалось. А потом она услышала пробившиеся сквозь механические звуки стоны и просьбы раненых:

— Дочка, водицы испить, дочка!

— Дочка, тряпицы какой-нибудь, как хлещет, не унять…

— Дочка, вели, чтоб с носилками: их благородие в голову ранеты…

Иные называли ее сестрой, сестрицей, не подозревая, что уже величают будущим титулом, с которым этой женщине суждено войти в историю:

— Сестрица, в затишек меня куда-нибудь…

— Дочка, меня не тягни, я все одно мертвый, а вон молодой мучается…

И она тащила их в «затишек», под старый орех, который рос у изгиба долины, и, сострадая им, исполняла дело, при котором оказалась, наверное, неожиданно для себя самой.