Сто страшных историй

Когда дзикининки беззвучно открывал рот, становились видны зубы, кривые и острые, кое-где обломанные.

Необычайно длинные руки свисали ниже колен – до самой земли. Пальцы, вооруженные крепкими, похожими на собачьи когтями, взрывали почву, оставляя за собой пугающие борозды. Форма этих рук чем-то отличалась от человеческой, особенно в локтевом суставе, но я не сумел разобрать, чем именно. Ноги людоеда приплясывали на месте. Так ведет себя ребенок, которому невтерпеж справить малую нужду. Широченные ступни шлепали оземь с тем звуком, с каким полощется одежда на ветру.

Света месяца и звезд хватало, чтобы рассмотреть все это с полной ясностью.

– Я пытался!

Из хижины выскочил Широно. Одежда его была растерзана, как после ожесточенной борьбы.

– Господин! Я не сумел его задержать…

Никто бы не сумел. Радуясь тому, что Широно цел и, похоже, не слишком пострадал, я смотрел, как дзикининки, нимало не интересуясь нами, срывается с места – и ломится через кусты вверх по склону. Вот спросите, что бросило меня следом, вместо того, чтобы остаться в опустевшей хижине – спросите, и я не сумею ответить.

Глупость, наверное. Глупость и любопытство.

Я слышал, что Широно кинулся за мной. Кажется, Ран сделала то же самое.

– Останься! – крикнул я на бегу. – Останься со святым Иссэном!

Не знаю, послушалась она или нет.

Этот бег по ночным горам останется со мной навсегда. Умирать буду, вспомню. Не знаю, как я не упал с обрыва в пропасть, не сломал себе ноги на каменистых тропах. Должно быть, бог-громовик, мой небесный тезка и покровитель, сжалился над дураком. Это длилось долго, слишком долго даже для молодого и здорового человека. Но упрямство и гордость не позволяли мне признать, что да, слишком, и пора образумиться, прекратить погоню. Легкие пылали двумя кострами. Под ложечкой кололо так, будто туда раз за разом впивался острый нож. Я заставлял колени сгибаться, а подошвы – отталкиваться от земли, понимая, что если хоть на миг ослаблю это безумное принуждение, насилие над телом, вопящим о пощаде – упаду и не встану.

Если он может, колотилось в мозгу, смогу и я. Может он, смогу и я. Не знаю, откуда явилось это страстное желание доказать, справиться, не отстать от несчастного людоеда, сменившего дух, что обитал в безобразном теле, но сохранившего неуемный голод, который терзал дзикининки.

Когда он остановился и пал на колени, упал и я.

Перекатившись на бок, не имея сил подняться, я смотрел, как дзикининки когтями роет землю. Мы были на кладбище – том самом, где утром похоронили останки Кёкутэя. Та же могила, понял я, захлебываясь ночной прохладой. Он разрывает ее, он хочет есть…

– Господин? С вами все в порядке?

– Широно?

– Да, господин. Вам помочь?

– Не надо. Главное, не вмешивайся.

– Во что, господин?

– Пусть роет, пусть делает, что хочет… Ран с тобой?

– Она осталась с монахом.

Ну хоть что-то. Мне не хотелось, чтобы девушка видела то же, что и я. Я и сам предпочел бы этого не видеть, только кто меня спрашивал? Напросился, глупец? Смотри, слушай.

Вот, разрыл. Сломал доски гроба. Разорвал погребальные покровы. Сунулся в яму мордой. Чавкает, сопит. Когда дзикининки зарыдал, я чуть не подпрыгнул на месте. Пожиратель падали рыдал горше, чем в хижине, когда мы его нашли. Челюсти, судя по звуку, совершали жевательные движения, горло сокращалось, пропуская еду в брюхо, но это не мешало горестному плачу. Тело дзикининки содрогалось от омерзения, чавканье прерывалось воплями отчаяния. Тем не менее, он хватал, рвал, жевал и глотал, не в силах остановиться.

Кёкутэй поедал сам себя, испытывая невыносимые муки. Если бывший разбойник Кимифуса сейчас мучился в аду, то не знаю, чьи мучения были хуже.

– Пойдем отсюда, – велел я Широно, вставая. – Тут мы ничего сделать не можем.

– Да, господин, – согласился слуга. – Нам лучше уйти.

– До хижины далековато. Второй раз я не вынесу такой бег.

– Обопритесь на меня, господин.

Вся моя гордость сгорела в погоне. Без споров я принял помощь Широно. Но когда он предложил понести меня на руках, я отказался.

4

Стая бабочек и цветок мальвы

Как ни странно, мы вернулись в хижину раньше дзикининки. Где он шлялся, что делал – понятия не имею. Что еще удивительней, мы не заблудились.

Когда я рассказывал святому Иссэну и Ран, что увидел на кладбище, я постарался обойтись без лишних подробностей. Мои слушатели и так отлично поняли, чему я оказался свидетелем. Больше говорить было не о чем. Старик сел в углу, где раньше сидел хозяин жилища, и закрыл глаза: задремал или погрузился в размышления.

Я вышел наружу и присел на крыльцо. Усталость одолевала, но я понимал, что не засну. За мной скрипнули доски веранды: это вышла Ран. Сперва она стояла без движения, а после тоже опустилась на крыльцо, рядом со мной.

Какое-то время мы молчали, не зная, что сказать. Вспоминать акт людоедства не хотелось, а других тем для беседы у нас не было.

– Ружье, – наконец произнес я.

– Ружье? – Ран шевельнулась. – При чем тут ружье?

Вслед ударил град вопросов: