Часам к трем дня мы вернулись на ту самую развилку дорог, недалеко от которой ночевали. Следов пребывания 100-й дивизии теперь там не было: она, очевидно, куда-то двинулась отсюда.
Мы свернули под углом на другую дорогу, которая должна была нас вывести к предполагаемому местонахождению Ракутина, и поехали по ней. Слева и справа стеной стоял лес. Через несколько километров мы проехали мимо остановившихся в пути легких танков БТ-7. Было их штук шесть. Танкисты возились, устраняя какие-то неисправности. Потом мы обогнали некоторое количество пехоты, двигавшейся в том же направлении, что и мы. Наконец, по нашим расчетам километрах в восьми или семи от Ельни, когда впереди слышалась уже не только артиллерийская стрельба, но и далекая пулеметная, мы увидели у самой дороги две машины и группу военных.
Загнав свои машины под деревья, мы подошли к военным. Их было всего пять человек. Генерал Ракутин, дивизионный комиссар Абрамов и трое пограничников — капитан и два сержанта. Это и составляло собой весь полевой штаб Ракутина, который мы искали.
Я хорошо запомнил генерала. Он мне тогда понравился. Это был совсем еще молодой на вид парень лет тридцати — на самом деле ему, кажется, было значительно больше, — белобрысый, высокий, хорошо скроенный, в генеральском френче, с маузером через плечо и без фуражки. Фуражка и генеральская никелированная сабля лежали у него в машине.
Узнав, что мы корреспонденты, он сказал нам несколько слов об обстановке. По его мнению, так же как и по мнению всех, с кем мы говорили в те дни, Ельню захватил крупный немецкий десант — считали, что там примерно до дивизии немцев или около этого, — и вокруг этого десанта сейчас смыкалось кольцо наших войск.
Хорошо помню, как в сентябре в Севастополе, вернувшись из плавания на подводной лодке и читая накопившиеся за это время газеты, я прочел где-то статью Ставского о занятии нами Ельни. Вот когда она была действительно взята нами, а я оказался свидетелем еще самых первых боев за нее в июле.
Ознакомив нас с обстановкой и обругав усталым матом радистов, из-за которых немцы в течение сегодняшнего дня дважды свирепо бомбили его оперативную группу, запеленговав ее местонахождение, Ракутин спросил нас, что мы думаем делать. Мы сказали, что думаем поехать в его части, а потом — в части 100-й дивизии.
— Сотой дивизии? — переспросил он. — Да она у меня на подходе. У них большой боевой опыт, есть о чем рассказать. Ну, а если в мои части, так что же, на машине вас вперед пустить не могу — разбомбят и расстреляют, придется идти пешком.
Идти отсюда шесть-семь километров пешком и оставлять здесь машины не хотелось. Хотелось подъехать поближе. Не знаю, как бы это решилось, но вдруг Ракутин, словно что-то вспомнив, сказал нам:
—
Мы согласились. Ракутин начал давать капитану инструкции, как нужно нажать на комбрига, что капитан несет ответственность за это.
А мы тем временем стали накоротке совещаться, кому ехать в 100-ю и кому — в полк, к комбригу. Решили, что Кригер и Белявский поедут в 100-ю, а мы поедем в полк. А завтра все вместе съедемся в 107-й Сибирской дивизии, о которой, рассказывая нам об обстановке, хорошо отзывался Ракутин. Она недавно провела удачный бой недалеко от Дорогобужа. Одним словом, о ней было что написать. Если же мы не встретимся в 107-й, то через два дня встретимся в Вязьме. На том и порешили.