Сто суток войны

Приходится только удивляться, что в таких условиях Симонов продолжал работать над комментарием к своим военным дневникам. Он не мог не понимать, что напечатать все это будет очень трудно, а если удастся, то только чудом. Но, видно, работа эта была ему так душевно необходима, так захватила его, что забросить или отложить ее он уже не мог. «Сто суток войны» были закончены, приняты Твардовским, который очень высоко оценивал эту вещь Симонова, набраны и должны были появиться в трех последних номерах 1967 года. Но объявленная журналом книга света не увидела — как говорили в ту пору, по не зависящим от автора и редакции обстоятельствам. Симонов пытался бороться с цензурой, пробить эту стену, увы, ничего из этого не вышло. Он решил обратиться «на самый верх», все-таки он был обладателем одного из самых громких имен в нашей литературе, особенно высок был его авторитет как военного писателя, но не получил не только поддержки, но и ответа. Сохранились письма, запечатлевшие историю его безрезультатных хлопот и хамского начальственного произвола.

Человек мужественный и стойкий, обычно не падавший духом от неприятностей и ударов судьбы, Симонов эту историю переживал тяжело. В письме своему старому другу Д. Ортенбергу, в котором речь идет о заказанном им Симонову очерке для готовившегося сборника о Г. К. Жукове, он не скрывает мрачного настроения и горьких мыслей: «Не надо себя тешить иллюзиями. Такого рода работа — а никакую другую мне делать неинтересно, да я просто и не смогу — при нынешнем, подчеркиваю, при нынешнем отношении к истории света не увидит. Поэтому я и сигнализировал тебе, что для проходимого через нынешнюю обезумевшую цензуру очерка надо срочно искать другого автора…

Если бы вдруг случилось чудо и цензура наша образумилась, то тогда другое дело — такая вещь, конечно, могла бы быть напечатана. Но надежд на такое изменение нравов у меня что-то мало.

Что же касается моих колебаний, ты должен понять их. Я дал тебе слово написать. Я люблю тебя и хотел бы выполнить это слово. Я люблю и уважаю Жукова и рад был бы написать о нем. Но пойми мои чувства человека, у которого лежит полтора года без движения рукопись, которую он считает лучшей из всего, что он написал. Как трудно такому человеку сидеть и писать еще одну вещь, которая, по его весьма основательным предчувствиям, ляжет и тоже будет лежать рядом с предыдущей».

Кстати, предчувствия не обманули Симонова — написанные им по просьбе Д. Ортенберга «Заметки к биографии Г. К. Жукова» были опубликованы только через двадцать лет, в 1987 году. А дневники первых месяцев войны увидели свет через семь с лишним лет после того, как были набраны в «Новом мире», — с немалыми потерями, с весьма существенными купюрами в комментариях.

Отвечая в 1972 году на грустное и растерянное письмо одной читательницы, которая пришла в уныние, столкнувшись в литературе с намеренными искажениями исторической правды, Симонов писал:

«Я менее пессимистически настроен, чем Вы, в отношении будущего. Думаю, что правду не спрячешь и история останется подлинной историей, несмотря на различные попытки фальсифицировать ее — главным образом при помощи умолчаний…

Хотелось бы добавить: поживем — увидим, но поскольку речь идет об отдаленных временах, то мы уже не увидим. Однако думаю, что будут верить как раз тому, что ближе к истине. Человечество никогда не было лишено здравого смысла. Не лишится его и впредь».

Симонов оказался прав, говоря, что правду не скроешь, что подлинная история, что бы ни делалось для того, чтобы задним числом ее переписать, подчистить, приукрасить, все равно рано или поздно откроется. Это время пришло раньше, чем предполагал Симонов, мы дожили до него. Как жаль, что сам он не увидит, что его «Сто суток войны» выходят в том виде, в каком он написал эту книгу суровой правды и в каком хотел, чтобы ее прочитали…