Сто суток войны

— Хотя бы дождаться темноты, — сказал мне прокурор. Наконец часа через три над лесом низко прошло звено И-15. Мы вскочили, довольные, что наконец-то появились наши самолеты. Но они полили нас хорошей порцией свинца.⁵ Несколько человек рядом со мной были ранены — все в ноги. Как лежали в ряд, так их и пересекла пулеметная очередь.

Мы думали, что это случайность, ошибка, но самолеты развернулись и прошли над лесом во второй и в третий раз. Они шли на высоте в двадцать пять — тридцать метров. Большие звезды на их крыльях были прекрасно нам видны. Когда они в третий раз прошли над лесом, кому-то из пулемета удалось сбить один самолет. Туда, где горел этот самолет, на опушку побежало много народа. Бегавшие туда говорили, что из кабины вытащили труп полусгоревшего немецкого летчика.

До сих пор не понимаю, как это получилось. Остается думать, что немцы в первый день где-то захватили несколько самолетов и научили своих летчиков летать на них. Во всяком случае, впечатление у нас осталось удручающее.

Штурмовали нас до поздней ночи. К ночи вернулся капитан и привез снаряды. Он был очень доволен тем, что дорвался до своего артиллерийского дела и не чувствует уже себя больше неизвестно куда бегущей пешкой.

Мы чего-то пожевали, кажется, сухарей. А пить — устали так, что за водой даже не пошли.

Я уже в темноте улегся у колес грузовика, положив под голову шинель, а винтовку — рядом. Было мне уже все равно. Оставалось только чувство усталости и полного недоумения перед всем, что кругом делается. Вместе с тем была вера, что все это случайность, какой-то прорыв, что впереди и сзади есть войска, которые придут и все поправят.

Я устал до такой степени, что, когда ночью нас опять начали обстреливать с воздуха, я проснулся, только когда кто-то над ухом выстрелил и открылась отчаянная стрельба в небо. Поднялась паника. Машины ехали куда-то между деревьями, натыкались одна на другую, на деревья, разбивались, ломались. Над горизонтом то и дело повисали осветительные ракеты и слышались далекие взрывы бомб.

Мой водитель хотел было рвануться вслед за другими, но я удержал его, решив не выезжать из лесу, пока не прекратится паника.

Через полчаса в лесу стало тише. Машины уехали, люди убежали. Я сел в нашу пятитонку и стал пробираться к дороге. Выехав на опушку и оставив там водителя с машиной, вышел на дорогу и наткнулся на группу из четырех или пяти людей, которые разговаривали с человеком, одетым в штатское, — требовали у него документы. Он отвечал, что документов у него нет. Они требовали еще настойчивее, тогда он дрожащим злым голосом крикнул: «Документы вам? Все Гитлера ловите! Все равно вам его не поймать!» Военный, стоявший рядом со мной, молча поднял наган и выстрелил. Штатский согнулся и упал.

Не знаю, может быть, это и был агент, диверсант, но скорей всего — просто какой-нибудь мобилизованный, доведенный до отчаяния трехдневными мытарствами на дорогах в поисках своего призывного пункта.

Едва он упал, как над нашими головами загорелась ослепительная белая ракета и сразу же шагах в сорока грохнула бомба. Я упал в кусты. Потом грохнуло еще раз и еще — уже дальше. Я поднялся. Рядом со мной лежали застреленный и около него — почти на нем — убитый осколком бомбы военный, один из только что стоявших здесь. А больше никого не было, все разбежались.

Я вернулся в лес. Мой шофер лежал под машиной, головой под мотор. Выехав с ним на дорогу, мы узнали у проходивших военных, что всем приказано отойти назад километров на семь, туда, где через лес идет просека.

На лесной дороге было темно. Я шел перед машиной, чтобы не дать ей врезаться в деревья. Когда рассвело, мы подъехали к опушке леса, где чуть ли не за каждым деревом стояли машины. Люди рыли окопы и щели.

Я оставил машину в лесу, рядом с другими машинами, а сам пошел искать какое-нибудь начальство. Мне указали как на старшего на корпусного комиссара Сусайкова. Он стоял на лесной дороге — молодой небритый человек в надвинутой на глаза пилотке, в красноармейской шинели, накинутой на плечи, и почему-то с лопатой в руках. Я подошел к нему и по своей все еще не выветрившейся наивности спросил, где редакция газеты, в которой я мог бы работать, потому что я писатель и направлен в армейскую газету.

Он посмотрел на меня отсутствующим взглядом и сказал равнодушно:

— Разве вы не видите, что делается? Какая газета?!

Я сказал, что мне надо явиться в штаб фронта, в политуправление. Он покачал головой. Он не знал, где штаб фронта,⁶ и вообще он ровно ничего не знал, так же как и все находившиеся вместе с нами в этом лесу.

В семь, когда солнце уже поднялось высоко, немцы снова начали бомбить и обстреливать это место. Приходилось ложиться, вставать, опять ложиться, опять вставать. Во время одного из таких лежаний я увидел прокурора. Оказывается, он лежал рядом со мной.

— Что ты делаешь? — спросил он меня.