Сто тысяч Королевств

Склонив набок голову, я глянула на него из-под опущенных ресниц, выгибая тело в молчаливом приглашении. Всю жизнь видя, как то проделывают красивейшие из женщин, никогда не смела опробовать сама. Подняв руки, дотронулась до его груди, почти уверенная, что пальцы утонут в пустоте, и оттого рванулась вперёд, словно возжаждав ухватить саму тьму. Но на сей раз тени скрывали плоть, пугающе живую твердь. Невидимые, они крылись в сумраке, он сам и моя ладонь, коснувшаяся мужского тела; оставляя мне одно лишь ощущение — прохладная, гладкая кожа под кончиками пальцев.

Лишённая растительности, нагая… О боги.

Облизнув пересохшие губы, я встретилась с ним глазами.

— Хорошая бы вышла сделка… и главное, без всякого ущерба в плане моей… пригодности.

Его личину вновь словно перекроило, подобно тому облаку, прошившему лунный диск. Лицо зазмеилось хищным оскалом. Блеснули заострившиеся клыки:

— Знаю.

Не только его, но и мою суть корёжило изменение: неистовое, дикое чувство будоражило кровь. Лицо, манящее лицо падшего. Смотреть-не-отрываясь-впиваясь-лаская-взглядом. Часть меня безраздельно жаждала этого.

— Захочешь? — Я облизнула губы снова, сглотнув внезапно ставший поперёк горла комок. — Убить меня? Если… я попрошу?

Недолгая пауза.

И когда Владеющий Ночью дотронулся до моего лица, оглаживая, изучая кончиками пальцев подбородок, я думала, мне примерещилось. Жест, исполненный недвусмысленной нежности. А потом с той же лаской рука соскользнула вниз, обвивая горло. Он склонился, тесно прижимаясь ко мне всем телом, и я закрыла глаза.

— Спрашиваешь или просишь? — шепнул падший, легонько касаясь губами уха.

Я открыла было рот, но словно утеряла дар речи. А потом тело обуяла нескончаемая дрожь. Слёзы хлынули сами собой, стекая по щёкам и орошая ему запястье. Так страшно хотелось шепнуть… просить… Но я просто стояла, трясясь и плача одновременно, покуда дыхание падшего щекотало кожу, проходясь туда-сюда. Взад-вперёд, взад-вперёд. И так трижды подряд.

Стоило ему высвободить от хватки мою шею, и ноги сами подкосились. Я рухнула вперёд, внезапно потонув во тьме, мягкой, прохладной тьме, прижатая к невидимой груди, — и захлебнулась от всхлипов, уткнувшись в неё носом. А чуть после рука, едва не убившая меня, мягко обхватила затылок и шею. Должно быть, я рыдала ещё добрый час, может, меньше. Не знаю. И всё это время Владыка Ночи крепко обнимал мне плечи, баюкая в объятьи.

20. Арена

Если что и осталось с далёких времён, лежащих по ту сторону Войны Богов, то одни лишь выдумки, передаваемые шёпотом от уха к уху, да полузабытые легенды. Священники скоры на расправу с пойманными на слове сказителями. Один лишь Итемпас, и прежде него — никто и ничто, слетает затверженное с их ртов, даже во времена Трёх бысть ему первым и величайшим среди прочих. Но легенды не меркнут, в отличие от людей.

И вот вам одна из них: и было некогда так, что люди творили жертвы Трём из плоти и крови. И заваливали выход из комнаты, полненной собравшимися по доброй воле. Млад и стар, жёны и мужья, бедняки и богачи, здоровые и немощные, — все отпрыски рода человеческого, в изобилии и многообразии. И на священных приношениях этих — со временем затерявшихся в веках — взывали люди к богам, ниспрашивая снизойти до мольб и отведать пиршества.

И говорилось ещё, что Энэфа притязала себе мудрых старцов, а такоже хворых и увечных, ибо воплощение ея суть смерть. И милостью своею даровала им выбор: исцеление или нежные объятия вечного покоя. Но, пускай я не разумею причин, большинство соглашалось с последним, повествуют предания.

Итемпас же в свой черёд возбирал тех же, кого и поныне любимы им — мужей зрелых и благородного чина, ярчайших и одарённейших из всех. Коим суждено было стать присными его, священным воинством, блюдущим опереж всего долг и приличие, возлюбивших его и покорных ему во всём.

Что до Ньяхдоха, тот почитал за лучшее юность, необузданную и беспечную, — но не отказывал и прочим, чудным и странным. Любому, что готов был поддаться случаю. Соблазнял падших и ниспадал сам, такоже соблазнённый; упивался низвергнувшими запреты и предавшимися порокам и предавался им сам, не зная удержу; и раздаривал себя безотчётно сонму боготворящих его.

Оттогож Итемпанцы, слыша недозволенные речи, возгорались страхом, что поселится в сердцах людских тоска по утерянному, и возжаждут они прошлого и обратятся к ереси. Я же разумею иное: глаза у страха велики. Вдумайтесь сами в ход мышлений моих: мне и самой не вообразить подобного мира и возжелавших жить в нём, и сердце моё молчит, ни на миг не желая возращаться к ушедшему. Разве ныне не хватает нам забот с одним-единственным божеством, так отчего, во имя Маальстрема, восхотеть сожительствовать заново с целою троицей?

***