Сто тысяч Королевств

И все люди, заполнившие клеть, вздрагивают, приходя в движение, — кроме Вирейна. Декарта роняет трость, ибо искривлённые, узловатые руки его силятся кое-как сжаться в кулаки. Он твердит что-то. Но мне не услыхать слов.

Похоже, не слышит Арамери и Кирью, хоть та и клонит голову к Сиеху.

— То был единственный здравый путь действий. Девчонке надлежало умереть здесь, с рассветом. — Она указует на Камень. — А душе — застрясть близь ошмётков бренной плоти. До того мига, как Итемпас наконец-таки явится взыскать и изничтожить обое разом.

— А с этим и наши надежды, — молвит Закхарн, челюсти её туго сведены.

Кирью испускает вздох.

— Наша мать — мертва, Сестра, пойми же. Победу одержал Итемпас. Мне тоже ненавистна сама мысль об этом… но пора признать истину и смириться. Как думаешь, сложилось бы дело, случись нам освободиться? Вчетвером, лишь вчетвером, супротив Сиятельного Владыки и тьмы и тьмы прочих наших собратьев и сосестер? Да и Камень, сама понимаешь. У нас в руках никого, кто мог бы совладать с ним, пустив в ход за нас, у Итемпаса же полным-полно прирученных выкормышей Арамери. По любому нам всем грозил один конец — вновь впасть в рабскую кабалу, или того хуже. Ну уж нет.

И она разворачивается, воззряясь на Ньяхдоха. Как я могла не распознать, не разгадать этого взгляда, этих глаз? Этой незримой печати. Она смотрит на Ньяхдоха с таким видом, как, вероятно, матушка некогда взирала на Декарту, горечь сожаления, нераздельного с презрением. В достатке, чтобы упредить меня.

— Ненавидь меня сколько хочешь, если хочешь, за это, Нахья. Но помни, хорошенько запомни, проглоти ты только свою упрямую, глупую гордость, отдай Итемпасу чего он жаждет, и ни один из нас не стоял бы здесь. Теперь же я самолично дам Ему желаемое, ибо Он обязался взамен даровать мне освобождение.

И Ньяхдох начинает, тихо, очень тихо.

— Ты невероятно глупа, Кирью, если думаешь, что Итемпас благосклонно примет что-либо меньшее, кроме моей абсолютной сдачи.

А потом он поднимает голову, глядя вверх. Я бесплотна в видении этом, полугрёзе-полусне, но против воли мечтаю затрепетать. Глаза его темнее чёрного. Тьма во тьме. Кожа вкруг них пестрит нитями трещин, вваливаясь разломами, подобно фарфоровой маске, бьющейся вдребезги краями сколов. Но что и хлещет проблесками меж граней разверстых щелей — ни кровь, ни плоть, но невозможное мглистое зарево, что пульсирует там, внутри, подобно сердцебиению. И когда он разжимает губы в подобие улыбки, мне не разглядеть таящегося за тёмнными ввалами…