Стоянка поезда всего минута

Юрик после таких разговоров убегал и закрывался в своей комнате. Ксения Андреевна громко и демонстративно стонала. По дому витал густой запах капель Вотчала. «Через полчаса начнется приступ, – отмечала про себя Гуся. – Как пить дать начнется. Разве она пропустит повод сделать меня виноватой? Ну и черт с ней, даже не выйду, пусть разбираются сами».

Но все же выходила после того, как вбегал Юрик и, глядя на нее полубезумными глазами, упрекал:

– Как же ты можешь! У матушки «Скорая», а ты тут лежишь!

Вставала и шла в комнату свекрови. А куда денешься?

Лежа на высоко взбитых подушках, с привычным скорбным выражением на лице, Ксения Андреевна изображала страдания.

– Уважаемая, что у вас болит? – настаивал врач «Скорой помощи». – На что жалуетесь?

Мадам надевала презрительную гримасу и тут же выдавала, как из пулемета:

– Вы врач, вот и ставьте диагноз! На что жалуюсь? На сердце! И на все остальное! Я умираю, вы что, не видите?

Со вздохом бедолага принимался делать укол или кардиограмму – с такими лучше не связываться. Манипулятор и старая стерва, здесь все понятно, накатает такую петицию, что вмиг с работы попрут.

Очень быстро все врачи на подстанции стали завсегдатаями в доме Репниных и принялись Гусе сочувствовать.

– Сделал снотворное, спать будет до вечера! – шептал в коридоре знакомый доктор. – А вы, милая… Вам бы тоже поспать. Всю ночь, говорите, устраивала концерты? Бедная вы, бедная! Старуха – вампир. На вас лица нет, девушка! Может, и вам успокоительное?

Старуха и вправду спала до вечера: из-за неплотно закрытой двери – а вдруг матушке что-то понадобится? – разносился богатырский храп бедной старушки.

Сценарии мужа по-прежнему отклоняли. Мерзавцами были объявлены все – и худсовет киностудий, и коллеги. Кругом были завистники и враги. Гуся думала: «Ей-богу, ну разве могут все быть подлецами, мерзавцами и завистниками?»

И, кстати, довольно скоро в творениях дорогого супруга и вовсе разочаровалась. Нет там никакого прорыва и нового слова! Да и вообще, если честно, все довольно банально. Такое она читала и видела сто раз – любовь, измена, производственные конфликты, предательство.

Все правильно, вечные темы, и именно вокруг них вертится мир. Но все же талант – это что-то другое. Гуся задумалась над формулировкой: талант – это то, что отличает банальность от настоящего. Талант цепляет за душу, заставляет сопереживать, гневаться, радоваться, восторгаться.

А здесь было пусто. Гуся жалела мужа. Неудачник, верящий в свою гениальность, – что может быть хуже? Это и есть самое страшное – невозможность себя оценить. В институт его взяли по паре публикаций в журналах – они действительно были неплохи. К тому же пригодились старые старухины связи – их у нее было немало. Но боже мой, пока ты еще молод, можно же что-то поменять, в конце концов найти другую профессию и перестать ненавидеть весь мир. Но разве такое мыслимо произнести вслух? Поняв это, Гуся еще больше стала жалеть мужа.

По вечерам Юрий собирал мать и жену в гостиной, и начиналась читка. Ксения Андреевна, со счастливой, блаженной улыбкой, чуть покачивая головой, слушала сына. Минут через двадцать она начинала дремать. Увлеченный, Юрий этого не замечал. Уставшая, мечтающая только о том, как бы рухнуть в постель, Гуся, скрывая зевки, слушала, слушала.

Наконец читка заканчивалась, автор ждал реакции благодарных слушателей. Требовалось льстить и восхищаться, другого не ждали.

Но вот странное дело – как только Юрик заканчивал, буквально в ту же секунду, матушка просыпалась, свежая, бодрая, готовая восторгаться. И, когда Юрий откладывал в сторону листы и поднимал глаза на мать, та начинала.

Ах, сколько же было восторженных эпитетов, сколько лестных, красивых слов! «Это прорыв в современной драматургии, это новое звонкое слово, это свежее дуновение ветра»! Проспавшая читку, Ксения Андреевна, как, впрочем, всегда, была на высоте. Сынок, смущенно потупив глаза, тихо млел. Уставшая от однообразия этих спектаклей, Гуся с облегчением поднималась с кресла:

– Спасибо, Юрочка. Ты молодец.

Из коридора слышала:

– Я тебе говорила! Брать надо было из своего круга, человека, близкого по духу, чувствующего и понимающего. А не эту… ремесленницу!

И снова все по давно известному, заезженному сценарию: матушка человек тонкий и образованный, все понимает и восхищается, а жена не понимает и оттого не восхищается. Все очень просто.

Свекровь по-прежнему считала Гусю врагом, хотя семья держалась именно на ней. Пенсию Ксения Андреевна откладывала. Это называлось «на черный день». Господи, ждать… Что может быть хуже? Куда уж хуже – считали копейки.

Себе Гуся отказывала во всем – в десятый раз ставила набойки на протекающие сапоги, закрашивала ободранные обшлага на рукавах пальто, перекрашивала анилиновыми красителями юбки и кофточки, ходила по комиссионкам в надежде купить что-нибудь не слишком поношенное и по дешевке. Покупала и с рук у коллег. Кто-то, жалея ее, отдавал вещи даром. Сначала она смущалась, краснела и не брала, а потом махнула рукой. Возьмет, одними губами скажет «спасибо» и в туалет – пореветь.