Стоянка поезда всего минута

– Отстоим! Не отдадим, напишем коллективное письмо, соберем подписи! Как так – Марьсеменовна и Григорий Петрович трудились всю жизнь! Отдельной квартиры так и не дождались. Трудяги, заслуженные врачи – и такое!

– Брось, Федя, – оборвала его Нина Васильевна. – Заткнись. Ничего не получится, Ирке комната не полагается. Она прописана у себя, она одиночка, две комнаты – слишком большая роскошь. Советский человек, как известно, – желчно усмехнувшись, фыркнула она, – умеет довольствоваться малым! К тому же на комнату претендует новый участковый. А это, друзья мои, власть! В общем, заживем с новыми соседями. Не трать, Ирка, силы, ни черта не получится. Перетаскивай Машины вещи и обустраивайся. Милиционэр долго ждать не будет. Жилья своего у него нет, человек он деревенский. Ну, как все эти… милиционэры… – Махнув рукой, Нина Васильевна пошла к себе. Остальные молчали.

– Может, хоть поменять твою на родительскую, а, Ир? – жалобно всхлипнула Вера Павловна. – И метраж, и светлее. Ну и вообще… Память…

– Не разрешат, – буркнула Галочка. – Вам же сказали – участковый, власть! К тому же с двумя детьми. Какой «поменять»? Какой «отстоять»? Вы о чем? Да и не может наша Ирка «отстоять и поменять». Вы что, не в курсе? Да и кого ваша память волнует? Так, Ир. Давай подумаем, что да как. Завтра суббота, выходной, вот мы и поможем! Правильно, товарищи проживающие соседи?

Семенов продолжал бубнить свое:

– Попытка не пытка, за спрос денег не берут.

Но внимания на него уже никто не обращал.

Гуся сидела в коридоре на табуретке под висящим телефоном и не понимала, как ей жить дальше. Ясно было одно – ни в какой ЖЭК и ни в какие там райсобесы она не пойдет.

– Спасибо, – пробормотала она. – Спасибо за вашу поддержку. Но бороться я не буду. Да и ни к чему. Я одна, и мне вполне хватит моей комнатушки. Нет, правда!

– А если выйдешь замуж? – осторожно спросила Галочка.

Гуся ее перебила:

– Замуж? Ну ты даешь! Какой «замуж», Галюш? Кому я нужна? Все, друзья мои, расходимся! Еще раз спасибо за поддержку, а я пошла собирать вещи.

Сказано это было твердо, с каким-то веселым, дурным отчаянием.

Зайдя в комнату, Гуся расплакалась – все это, такое родное, такое любимое, и на помойку? В ее комнату ничего не влезет. Куда деть мамины вещи? Куда книги, куда все остальное?

Взяла ключ и пошла к себе. Открыла дверь. Сильно пахнуло пылью и затхлостью. Распахнула настежь окно. От ветра зашевелились, ожили клубки пыли. Села на кушетку и замерла.

За два дня с помощью Галочки, Нины, Веры Павловны и подполковника Гуся переехала. Сначала, конечно, пришлось все отмыть, отчистить, отскрести. Семенов – верх благородства – побелил потолок. Старые обои прикрыли эстампами. Гуся раздала все, что не влезло, – мамин шкаф отправился к Галке. Придется купить узкий, двухдверный. Мамина кровать заняла сразу полкомнаты, и ее оттащили в Наришкину комнату – на время, конечно. Впихнули этажерку и тумбочку – уже хорошо. Книги на этажерку и в чемодан под кровать, пока, на время, а там купим книжные полки. Повесили мамины синие занавески, постелили скатерть с ришелье, на столик поставили синюю вазочку. Семенов притащил дрель и приладил прикроватный коврик, мамин любимый, и фотографии.

Вечером Галочка принесла Гусе холодную рыбную котлету с соленым огурцом и куском черного хлеба, и Гусе показалось, что ничего восхитительнее она не ела.

Выключила радио и улеглась. Закрыла глаза и улыбнулась – кажется, впервые за долгое время. Всё, всё.

Всё! Теперь ее никто не тронет, теперь она у себя дома, хозяйка.

Засыпая, услышала слабый стук в дверь. Отвечать не стала, не было сил. Сквозь чуть приоткрытые ресницы увидела Верочку – та вошла на цыпочках и осторожно поставила на столик тарелочку, прикрытую салфеткой. По комнате разнесся густой и сладкий запах ванили. А Гуся улетела, уплыла в глубокий, счастливый, спасительный сон.

Участковый заселился через два дня. Толстый, красномордый, надутый как индюк. Он тащил два огромных чемодана с ручками, перевязанными синей изолентой. Вслед за ним тащилась высокая, худая, изможденная бледная женщина с недовольным и злым лицом, держа за руки двух белобрысых, расхристанных пацанов.

Замершие соседи тоскливыми взглядами проводили семейку и тут же переглянулись. Нина Васильевна шарахнула дверью. Галочка взялась за оладьи. Подхватив чашку с чаем, ушла к себе Вера Павловна. Только Семенов растерянно топтался возле Галочки и жалобно спрашивал:

– А может, и ничего, пронесет? Человек же при должности, а? Вряд ли начнет хулиганить.

Галочка молчала. Настроение было паршивым. Все понимали – в их дружной квартире грядут перемены. И они не ошиблись. Ничего хорошего их не ждало – милицейские дети носились по коридору и орали как резаные. Бледная немощь – так Нина окрестила жену милицейского – торчала на кухне и без конца что-то готовила. Квартира пропахла вареной капустой: «Мой любит щи!» Мужа по имени она не называла, только «мой» и «сам».

– Деревенщина, – бросала Нина Васильевна. – Как же, новоявленные москвичи!

Так и стали звать участкового в квартире номер 14 – «мой» и «сам».