Стоять в огне

Громов повернулся и молча пошел вон. Он думал, что полицай так и останется на ветке. Что он еще попытается переждать, попытается испытать судьбу: вдруг Беркут не вернется и не выстрелит в него. Но, к своему удивлению, услышал позади себя сдавленное рычание, похожее на рычание зажатого между жерновами пса, и… оглушительный треск ветки…

«Бросился-таки! — подумал Громов, не оглядываясь. — Его бы лють — да на путь праведный!…»

53

Очнулся Николай Крамарчук лишь через сутки. В глазах все еще мутилось, но, стиснув зубы, сержант внимательно разглядывал комнату крестьянского дома: полотенце на спинке кровати, темные занавески, сквозь которые едва-едва пробивались красноватые отблески предвечернего солнца, задымленная печь, от которой веяло мягким домашним теплом, совершенно не похожим на чадный жар костров.

— Что, семя иродово, ожил? — появилась на пороге сгорбленная, но все еще довольно высокая женщина — должно быть, хозяйка. — А говорили, что не стоило тебя и в дом заносить.

— Злые языки, — покачал головой Крамарчук и попытался улыбнуться. — Кто вам сказал обо мне? Кто притащил сюда?

— Да кто же? Тот самый козопас, Федор Рогачук. Сперва, ирод, бросил тебя в лесу, а потом, ишь, спохватился. Идем, говорит, Ульяна, поглядим: там у леса партизан раненый. Переночевать просится. Ну, мы и пошли вдвоем. Пришли, видим: ты уже «ночуешь»… Считай, вечным покоем, — ворчала она, помешивая что-то в закопченном котелке.

— Выходит, он все же святой, божий человек. Зря я за пистолет хватался.

— За пистолет — на это у вас, семя иродово, ума хватает. Хата моя — крайняя: хорошо, если никто не видел, как мы несли тебя.

— Что, есть доносчики? Помню, старик говорил…

— Всякие есть. В селе как в селе. Рану я тебе промыла. Если еще где болит — покажи. Я тут и за ведьму, и за знахарку.

— Фельдшера у вас, конечно, нет?

— Какой еще фельдшер, иродова твоя душа?! — проворчала старуха, грохнув крышкой котелка. — Его и до войны сюда черти не заносили. Кто не хотел помирать, у ведьмы Ульяны лечился. Ну а кто к раю потянулся…

— Я как раз из тех, что не хочет, — попытался улыбнуться сержант. — Фашистов в селе на самом деле нет?

— Староста есть. Но он наш, сельский. Если что и знает, молчит. Все в лесу живем. И все одинаково, по-волчьи, боимся. Наше село еще Бог миловал: только два дома и сожгли. Да и то без людей. Те сожгли, из которых мужчины в партизанах. В других селах пострашнее.

В это время дверь отворилась, и вошел тот самый старик, с которым Крамарчук встретился вчера на опушке. Николай сразу же узнал его.

— Спасибо, отец, — приподнялся он, чтобы получше разглядеть старика.

— На черта мне твое спасибанье? — недовольно проворчал Рогачук, поставив на стол кувшин. — Носит вас лесами… Не спасал я тебя, не приносил сюда. Не видывал и не слыхивал, понял? А ты, ведьма старая, коптилку зажги, а то темно, как в преисподней.

— Лучше бы керосина принес, моложавый.

— Не спасал я тебя, — снова заговорил старик, обращаясь к сержанту уже с порога. — Все вы герои, пока по лесам шастаете. А как поймают, возьмут за одно место: «Кто привел? Кто спасал? Кто молоко приносил?» Сразу раскукарекаетесь.

— Не боись, отец, я молчаливый.

— Вот семя иродово, такое старое, что и могила его не принимает, а гляди ж ты, и оно смерти боится! — искренне удивилась Ульяна, когда двери за Рогачуком закрылись. — Хотя что правда, то правда: за партизан немцы не милуют. Староста бумагу читал: будете помогать партизанам — немцы сожгут село. Близко они тут. Вон, в Гайдуковке, полно их. И полицаев.

— В Гайдуковке?… — снова приподнялся на локте Крамарчук. — Вы часто бываете там?

— Так я же сама родом оттуда, — старуха налила из кувшина в кружку молока и протянула Крамарчуку. — Козье. Я его на дух не переношу, козлятиной воняет. Но ты пей. У нас не сытно. Потом еще покормлю картошкой, а на ночь напою настоем из трав. А там уже сам выползай. Захочешь жить — будешь жить, а нет такой воли — Бог простит. Я тебя и подбирать-то не хотела. По мне что фашисты, что коммунисты… И те, и те — нелюди.

— Веселый у нас разговор, — нахмурился Николай. — Всех одним кадилом обвеяла. Скажи лучше, ты Кристичей из Гайдуковки знаешь?

— Каких Кристичей? — удивленно посмотрела на него старуха, останавливаясь посреди комнаты. — Там их полсела, этих Кристичей — иродово семя цыганское.

— Мне нужна Мария Кристич. Молодая такая, красивая девка.

— Да уж понимаю, что не старухой интересуешься. Не та, не докторша, часом?

— Вот-вот, медсестра! — снова поднялся на локтях Крамарчук. Ему с трудом верилось, что в этом селе кто-то мог знать их санинструктора.

— Там она. У родственников. Сама, правда, не гайдучанка. Из другого села. Километров за двадцать отсюда. Началась война, ее вроде бы тоже в войско взяли. А недавно тут объявилась. Где была до этого, так никто толком и не поймет. Вроде бы где-то учительствовала.

— Это правда, она была учительницей.

— Ну, правда не правда — без меня разберутся, кому надо.

— Работает она в больнице?

— Прячется она в селе. Чего-то боится.

— Мне очень нужно повидать ее. Завтра же. Как ее найти?