Стойкость

Он был бы не менее горячим проповедником нового искусства, чем Юткевич. Стоило вслушаться хоть бы в стиль его речи. Она изобиловала крылатыми афоризмами, меткими сравнениями, яркими метафорами, его красноре­чию мог бы позавидовать любой оратор. Стоило понаблю­дать за мимикой его выразительного лица. Все отража­лось на нем — и восторг от предвкушения победы, и огор­чение от возможных временных неудач, и воображаемый полет в фантастическое завтра — в царство здорового бур­жуазного демократизма.

— Стась! Подумай, милый, в каком наряде явлюсь я на артистический бал, устраиваемый в нашу честь! Мне нужно соответствующее моменту платье, боже мой! — с отчаянием в голосе говорит после речей вице-президента рыжеволосая Эльга.

Деньги — в кармане Юткевича.

А вице-президент тем временем прикидывает:

«Он будет выступать на предвыборных собраниях... это будет неожиданно и оригинально для этого балбеса... да... произведет фурор... за успех принято платить... можно до­бавить еще пятьсот... прекрасная реклама с ее фотоизобра­жением... в трико... в полный рост... ах, какая грудь!.. в руке иголка и красная надпись наискось: «Покупайте иг­лы и другие изделия только из стали нашей компании...»

Кстати, ей это понравилось. Удивительно ярко прояв­лялись в ней все женские качества: она жаждала популяр­ности, веселья, ее радовали подобострастные поклоны и жадные мужские взгляды. В стремлении быть в центре всеобщего, внимания она все больше и больше отдалялась от Станислава, широко распахивая дверь своей уютной го­стиной перед поклонниками ее таланта и бюста... Она, как энергичная женщина, брала от жизни все, что можно,— она жила для себя...

Порой Юткевич не узнавал ее. Все чаще и чаще вызывал он из глубин памяти образ сказочной царевны, ка­кой она предстала перед ним в те, теперь кажущиеся такими далекими дни юности.

Оставаясь с ним наедине, — он это чувствовал,— она все чаще и чаще предавалась какой-то непонятной ему то­ске. Подобрав под себя ноги, прищурив свои узкие япон­ские глаза, она меланхолически покачивалась и напевала:

В далекой знойной Аргентине,

где небо южное так сине,

где женщины, как на картине,

где Джо влюбился в Клё...

И... вместо далекой экзотической Аргентины почему-то возникало перед ним синее, как некогда в детстве, небо, печально-молчаливые ивы над озером, отражение луны на водной глади... перед его глазами — на тебе! — представа­ла его родина.

— Ты... о чем, Эльга?

А она уже срывалась с места и со смехом, обвивая его шею руками, говорила:

— Нет, тебе нельзя оставаться со мной наедине, то­бой овладевает лирическое настроение... И ты становишься каким-то неинтересным, не таким, каким бываешь, рас­суждая о новом искусстве Германии...

Он криво усмехался.

— Это ведь для журналистов, Эльга.

Она убегала от него: до спектакля ей нужно было ус­петь к модистке, встретиться с модным театральным кри­тиком, договориться о загородной поездке с молодыми ху­дожниками...

Она быстрее его уловила вкусы немецкой публики и охотно согласилась танцевать в варьете: в нынешнем сезо­не, как и в последующие, театры пустовали.

И тут воэникло самое главное расхождение между Юткевичем и его партнершей. Он не очень ясно, но серьезно строил планы создания какого-то большого театра, своей студии, в которой десятки стройных и красивых юношей будут постигать тонкости классического балета, чтобы по­том разрушать его, как мечтает о том он, Станислав Да­ленго. А она была снедаема ненасытной жаждой денег, она уже не могла и не умела жить без шума, блеска, люд­ского водоворота вокруг.

Вероятно, в это самое время, когда обострялся кон­фликт между ними, и совершилось то, что окончательно погубило Юткевича.

В тот день утро выдалось хмурое. В коридоре послы­шались шаги, они удалялись, становились глуше, потом пропали. Это седовласый профессор музыки, взяв свою скрипку (по годам, надо полагать, его ровесницу), отпра­вился «зарабатывать». О том, что заслуженный и извест­ный этот профессор играет на Гартенштрассе шубертовские «Музыкальные моменты», зарабатывая пару марок на скудный обед, Юткевич узнал только вчера. И гул про­фессорских шагов причинил ему боль. Под утихавший стук профессорских башмаков он представил себе свой грядущий день, свою старость, и сделалось ему грустно и тревожно. Он быстро встал, оделся и выбежал на улицу.

Сыпал назойливый дождик. Густой серый туман за­волакивал все вокруг. Под ногами стлался скользкий ас­фальт. Тоскливо и неуютно было под низким небом.

На перекрестке путь ему перерезала толпа. Громко звучали возбужденные голоса, бросились в глаза взволнованные лица. Где-то за толпою резко и призывно заиграла труба и вслед за тревожным ее выкриком дробью рассы­пались удары барабана. На улице происходило что-то не­привычное.