Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

В сентябре мама поехала, как всегда в конце каждого месяца, на несколько дней в Ленинград читать лекции. Мама сохранила мое письмо от 20-го и письмо Марии Федоровны от 24 сентября. Я пишу, что получила «отлично» по ботанике и за контрольную по алгебре. «…Немец заболел, и я не знаю, что у меня за письменную. Меня повесили на доску почета. За ведение тетради мне Мария Георгиевна поставила хорошо с плюсом, а отлично никому не поставила. По рисованию у меня «посредственно». Дома у нас все благополучно, никто не болен. Привет тебе, тете Софе и дяде Боре. Целую Вас всех. Жми лапку коту. Твоя Женя». В письме Марии Федоровны говорится о полках, которые на днях принесет Миронов (книжные полки, чтобы повесить их в передней; у мамы было уже шесть тысяч книг, и она сделала для себя каталог), о стирке, о замазывании окон на зиму, о том, что «Юра безобразничает: всю ночь до 1¹/₂ горит огонь». Мария Федоровна пишет, что на другой день после отъезда мамы «встали часы и некогда дяде Ма их завести — он выносит свои и кладет их на стол, а когда он уходит, он не занят нашими удобствами. Все это очень противно. Вообще, без Вас скверно в доме».

Часы в столовой были капризны, как это часто бывает со стенными часами с маятником: их нужно было не только заводить, но и придавать им определенное положение, с маленьким отклонением от строго вертикального, что умел делать только дядя Ма. Но перед тем, как кто-то должен был умереть в доме, часы, несмотря на все старания дяди Ма, отказывались ходить. Так было перед смертью бабушки и перед смертью тети Эммы. И вот теперь они снова встали. (Потом они остановились перед смертью Марии Федоровны, а после ее смерти дядя Ма их продал, чтобы не расстраиваться.)

Наверно, меня тянуло в Абрамцево, и, прогуляв школу, что было нетрудно, так как все учителя были больны и уроки заменялись или отменялись, мы съездили туда. Я забыла об этой поездке — прочитав письмо Марии Федоровны, я вспоминаю, что хозяева перешли из летней комнатушки в теплую избу, и в ней установился особый деревенский запах. «Женя так была довольна поездкой, вернулись мы в седьмом часу. Набрали большой букет папоротника. А как обрадовался Шарик, что и передать нельзя. Хозяйка говорит, что он так выл три дня, что она плакала. Ежик пропал, Ваську не видали, Валька перешла во второй класс, и Женя с ней решила заданные примеры». Я ничего не пишу об Абрамцеве. Моя приписка: «Целую тебя. Привет дяде Боре и тете Софе. Жми коту лапку. Твоя Женя».

Больше писем нет, только записки в больницу.

Когда мама вернулась из Ленинграда, оказалось, что у нее опухоль в груди — рак, и ее положили в Пироговскую клинику на операцию.

Еще весной мама жаловалась на боль в правой руке и на обилие слизи в кишках. Розалия Наумовна (врач, приставленный к маме от поликлиники Комиссии содействия ученым[138]) рекомендовала ей глотать абсорбированный уголь, но он не помогал. Прикрепление к поликлинике было привилегией, так же как право подписываться на газеты и журналы. Нас с Марией Федоровной прикрепили к этой же поликлинике. Розалия Наумовна была высокая, красивая, очень яркая женщина лет тридцати пяти, с четкими чертами лица, темными волосами, красными щеками и губами. Губы были особенно ярки. Она часто бывала у нас, сидела, пила чай и разговаривала, а на праздники Наталья Евтихиевна относила ей торт — она жила близко от нас на улице Грановского. Торт был не взяткой, а проявлением маминой щедрости и привычки делать подарки и раздавать чаевые. Нас чем-то успокаивало, обнадеживало то, что Розалия Наумовна была почти тезкой мамы, но вряд ли она была хорошим врачом. Мне она не могла заменить доктора Якорева. Наверно, ей нравилось, что она попала к деликатным, не умеющим требовать, довольным тем, что есть, людям. Я думаю, что она относилась к своим обязанностям спустя рукава, по выражению Марии Федоровны, стараясь прежде всего быть со всеми нами в лучших отношениях. Я сужу по тому, как она поступила со мной, когда ей пожаловались на мое плохое зрение. Она поднесла на уровень моей талии немецкую книжку с крупным шрифтом. Я боялась, что меня заставят носить очки, и, напрягая зрение, прочла несколько строчек отчасти знакомого мне текста. Розалия Наумовна тут же закрыла книгу и сказала, что у меня хорошее зрение и очки не нужны. Это было мне на руку, но это была неправда. Потом нам сказали, что Розалия Наумовна по нерадивости упустила время, что операцию маме нужно было сделать раньше.

Говорили, что маму будет оперировать сам Бурденко[139], но операцию делал незнаменитый хирург по фамилии Сапожков[140]. Мария Федоровна выразила по этому поводу свое недовольство маме. Мария Федоровна считала, что мама упускает многое в жизни, на что она имеет право по талантам и положению, но мама печально махнула рукой и сказала: «Все равно».