Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Как-то, когда в квартире почти никого не было, Зебр, как это часто бывало, громко и регулярно, через равные промежутки времени стал кричать от скуки или тоски: «Ар-няу! Ар-няу! Ар-няу!» Он мог так кричать целые дни. Вдруг мама вышла из комнаты, прошла по коридору, открыла дверь комнаты дяди Ю и закричала срывающимся голосом, топая ногой: «Замолчи! Замолчи!» Я вышла в коридор и сказала с упреком: «Мама, ну зачем ты так на него!» «Кот не виноват ни в чем, зачем на него кричать», — думала я. Мама ничего не ответила и ушла в комнату. Наверно, ей еще тяжелее стало. Видимо, для нее равномерный, унылый крик кота звучал как звон похоронного колокола, а я своим непониманием усугубила ее одиночество в болезни. Не могу простить себе. Это, кажется, единственное, в чем я сознательно виновата перед ней. Почему она не упрекнула меня? Кротость, любовь или отчаяние заставили ее смирить себя или она презирала меня за то, что я ничего не понимаю? Для нее я была безнадежно ребенком, и она скрывала от меня то, что должно было разрушить мой мир. Меня гложет теперь мысль, что мама страдала и умирала, а я была так упрямо глупа.

«Она ведь все понимала», — много раз потом говорила Мария Федоровна, да и другие тоже. Но говорили и о том, что мама не сделала никаких распоряжений, ни о чем не позаботилась: «Наверно, надеялась».

Я думаю, что мама так же не любила смерть, как я. Как ее мягкость, которую я так любила, противостояла мысли о смерти? Может быть, она думала только об одном: «Буду ли я жива?», и загадывала, как когда раскладывала пасьянс. «Не может быть, чтобы это случилось теперь со мной», — ведь она не была старой.

Врачи ничего не сказали моим домашним, и они не теряли надежду. Но под Новый год мама послала Наталью Евтихиевну отнести торт хирургу Сапожкову, и, стоя у него в передней, Наталья Евтихиевна слышала, как он сказал жене: «Зачем она это делает, ведь она вся в раке». Наталья Евтихиевна рассказала это уже после смерти мамы.

Врачи неожиданно обнаружили у мамы послеродовую (!) грыжу (я слышала, как мама, удивляясь и как будто с насмешкой говорила об этом кому-то по телефону) и в середине февраля снова положили в Пироговскую клинику на операцию. Она пробыла там с 17 февраля до 3 марта, и к ней никого не пускали из-за карантина (только ли из-за него?). Меня не удивляло несоответствие того, что мама была одна в палате, как тяжелобольная, и легкой операции, которая делалась под местным наркозом. Я стала расспрашивать маму, как проходила операция, — ведь как это интересно наблюдать, не чувствуя боли, за операцией на тебе самой, но мама коротко сказала, что все не так, как мне представляется.

Мы с Марией Федоровной видели маму только издали в окне, когда ее перевели в общую палату и она стала вставать. Палата находилась на первом этаже, но близко нельзя было подойти из-за снега в палисаднике, и я плохо разглядела мамино лицо.

Наверно, мама надеялась. Она написала нам тогда: «Я поправляюсь хорошо, только еще слаба. Жду с нетерпением, когда смогу вставать и ходить, — пока слабость большая. Женя могла бы писать побольше».

Да, читая «Войну и мир», я думала: «Это про меня, я тоже не умею передать в письмах то, что, мне казалось, можно выразить «голосом, улыбкой, взглядом»». Зачем письма, если знаешь, что тебя любят и любишь сама?

Мои записки в больницу в этот раз противны своей веселостью, шутливыми фразами, смешными прозвищами, которые я давала маме. Наверно, мне хотелось передать ей свою бодрость, развеселить ее и заклясть собственные страх и отчаяние, которые я не сознавала тогда. Через много лет это у меня повторилось и я осознала, что шутовской тон был действительно выражением отчаяния. Не знаю, поняла ли это мама. Я стала писать маме по-немецки, желая доставить ей удовольствие (я считала, не без оснований, что она была недовольна моими домашними занятиями немецким языком).

Как-то у нас была большая стирка, стирала прачка Мешакина из Голицына. Мария Федоровна все время ходила в кухню и возвращалась в комнаты. Мы сидели за едой, и Мария Федоровна, придя из кухни, с какой-то несвойственной ей робостью сказала маме: «Прачка советует народное средство: съедать натощак кусочек сливочного масла». Мама вспылила и с раздражением и горечью сказала, что это ни к чему.