Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Когда я читаю, рассматриваю записки и письма мамы ко мне, эта жизнь, в которую я теперь не могу поверить, потому что у меня не было такой жизни пятьдесят лет (и кругом я ничего похожего не вижу, не могу увидеть, потому что мне нужно то, что было), является мне с такой силой, что я как бы переношусь в тот дом и в то время. Та жизнь если не реальнее, то интенсивнее моей жизни сейчас, и сильнее, чем раньше, искушение уйти в воспоминания, отбросив жизнь и писание.

Маме, наверно, больше по душе были дачи, а не деревня, но Марии Федоровне было легче и милее в деревне, где не нужно было поддерживать светские и дипломатические отношения с дачными хозяевами и с другими дачниками, где деревенские жители предлагали нам рвать укроп и морковку для супа, где можно было ходить запросто. Мария Федоровна любила общение с деревенскими «бабами»: они были одной породы, но в то же время Мария Федоровна чувствовала преимущество своей «голубой крови». Мама же могла просто поговорить с ними по-человечески и по-женски, но родства не ощущала. Маме была скорее чужда деревня, деревенская laisser-aller[124] ее не пленяла, в детстве и юности она любила ходить за ягодами и грибами — это она научила меня поднимать ветки малиновых кустов, потому что ягоды висят внизу под веткой, но она плохо ориентировалась в лесу, и я чувствовала преимущество Марии Федоровны.

Мама сохранила и маленькую записочку от 6 июня 1936 года (первое лето в Крылатском): «Дорогая мама! У нас очень хорошо. Мы гуляли в лесочке. Я все время гуляю. Приезжай скорей. Целую тебя. Твоя Женя». На обороте — Мария Федоровна: «Милая Розалия Иосифовна! Беспокоюсь о Вашем здоровье, ведь Вы ушиблись, усаживаясь на грузовик? Приезжайте к нам скорее — у нас очень хорошо. Женюрка очень довольна, целый день на воздухе. Будьте добры посмотреть, заперт ли мой шкаф, и два ключа на синей ленте должны быть у Вас в столе… Если Вам не трудно, купите Жене мячик… с чайное блюдце».

Судя по запискам, отношения мамы и Марии Федоровны более близкие, доверительные, чем я представляла их себе после того, как стал мне ясен характер Марии Федоровны. Из записок вдруг встала, хоть отчасти, наша жизнь, как была, в мелочах. Полная. Чего у меня потом не было.

Осенью 37-го года маму отправили худеть в Ессентуки. По дороге из Харькова она писала мне и Марии Федоровне: «Милые мои, еду хорошо, попутчицы попались приятные, обновила капот. Завтра утром буду на месте. Очень скучаю без Вас, даже во сне Вы мне снились. Целую Вас обеих. Мама». Мама говорила не «халат», в «капот».

«Мануфактуру», как тогда называли хлопчатобумажные ткани, было невозможно купить. Ее «доставали», стоя в очередях. Сатин для маминого халата достали то ли родные Зойки Руновой, то ли кем-то рекомендованная спекулянтка. Маме не нравилась расцветка: по черному фону были разбросаны мелкие цветочки со стебельками, желтые, красные и белые. Но выбора не было, и Марта Григорьевна, мамина портниха, сшила халат, отделав рукава и воротник отворотами из черного шелка. Когда мама вернулась, она рассказывала Марии Федоровне, что в Ессентуках были дамы, которые щеголяли друг перед другом роскошнейшими шелковыми халатами. Она повествовала об этом с иронией, относившейся и к «дамам», и к самой себе.

Из Ессентуков мама присылала мне цветные открытки. На одной — явно дореволюционный сюжет: в конюшне лошадь заглядывает за перегородку, а там стоит большая корзина, в которой лежат на сене три щенка, а рядом их мать, охотничья собака, подняла морду и смотрит на лошадь, как будто собирается залаять. Две открытки изображали котят, стоящих на задних лапах, в ботинках, штанах и платьях. Морды и хвосты серые, а одежда и пейзаж раскрашены, и может быть, оттого, что их выбрала мама, открытки совсем лишены пошлости. Мама пишет, что специально для меня покупает эти открытки в парке, и спрашивает, нравятся ли они мне.