Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

В дневнике о Л. мама обвиняет себя в жизнелюбии, оскорблявшем аристократизм Л.: «Моей шумливостью, несдержанностью, жадностью к жизни — тем, что шокировало Тебя прежде <…> как же жить иначе?» Но мама не принадлежала к числу тех людей, которые постоянно возбуждены, кажутся веселыми или раздраженными и громко говорят. Она любила веселое и умное оживление, любила говорить (и по телефону) об умных предметах с шутками и смехом. Смех был особенный: громкий, в нем не было ни малейшего желания быть изящным, ни на какой другой не похожий смех, мама как будто им не владела, не распоряжалась, и он не был похож на нее, но ни у кого другого он не мог быть таким.

Когда она говорила негромко, голос был грудной, не низкий и не высокий. Когда ее охватывало оживление, ее голос становился более высоким. Она говорила чисто, «без каши во рту» (выражение Марии Федоровны) и очень по-старомосковски, с преобладанием звука «а» (бабушка грассировала «р», как большинство старых евреев). Когда мама очень волновалась или сердилась, она начинала заикаться.

Мама никогда не плакала при мне. Поэтому я не видела, как она плачет, но я слышала ее плач. Причиной его были бессильный гнев, ненависть и унижение, которые она приносила с работы. Это бывало вечером, всего несколько раз, когда я еще не спала, может быть, если бы мама могла дождаться ночи, я бы и не узнала ничего. Мама уходила плакать в нашу комнату. Это был взрыв, она сдерживалась до последнего момента, закрывала за собой дверь, и ее рыдания, которые тогда казались мне не похожими на плач, были страшны. Меня мучила ее бессильная ярость, сознание нашей слабости перед надвигавшейся на нас могущественной подлостью, которая обижала маму, хотела уничтожить ее ум, доброту, всю мою маму. Мученье превращалось в ненависть, и я им не простила мамин плач.

Вечером мама пила чай вприкуску. Она и утренний кофе с молоком любила пить вприкуску. Сахар и сахарные щипчики были в голубоватой с белыми прожилками, матовой стеклянной сахарнице с металлическим ободком вверху и такой же ручкой. Мама колола сахар на мелкие кусочки (для чего использовались «сахарные щипчики») и на чайной ложке опускала в кофе, сахар пропитывался кофе, и мама брала его в рот с ложки вместе с кофе. Если она еще не брала ложку в рот, то давала мне такой кусочек сахара со своей ложки, он был горьковатый.

Тогда продавались изделия из блестящих шелковых ниток: у мамы был такой шелковый шарфик, узенький, черный с белыми полосками во всю длину, на концах с бахромой кисточками. Для защиты от холода дома зимой служили шерстяные платки, один с кистями, возможно, кавказский, потом другой, тоже не совсем простой, вязанный узором.

С Кавказа или из Средней Азии мама привезла себе два больших платка-шали, сине-лиловую и черную, обе с красной каймой, из восточного, тонкого и блестящего, как в сказках Шахерезады, шелка.

Восточные элементы и слова приходили к нам от мамы. Она называла фарфоровые мисочки пиалами. Она говорила в шутку: вай-вай, аллаверды-аллаверды, секир-башка, шахсей-вахсей.

Мама, как я помню, ни разу не была в театре, на концерте или в картинной галерее. Мне кажется, у нее не было потребности слушать музыку, однако я нашла толстую тетрадь, очевидно, относящуюся к периоду изучения мамой санскрита, с анализом индийской музыки. Мама рассказывала, как она не любила учиться у Гнесиных — дядя Ма и мама называли между собой их учительницу «Елена Павиановна» вместо «Фабиановна». У мамы не было музыкального слуха, и учительница говорила ей, когда нужно было петь в хоре: «Ты, Розочка, только открывай рот». Но у мамы было прекрасное чувство ритма, и моя беспорядочная игра мешала ей, выводила из себя, она прибегала своими мягкими, тяжелыми шагами по коридору и почти кричала: «Женя, считай! Женя, считай!» — и все равно не сердилась на меня.

Она иногда садилась за рояль и, высоко поднимая округленные пальцы, играла, подглядывая в мои ноты, «Старинную французскую песенку» из «Детского альбома» Чайковского. «Песенка» получалась у нее размеренно напевная и очень грустная.

Чувство ритма мамы проявлялось в поэзии. Я думаю, впрочем, что она многое в искусстве понимала (и привозила из своих поездок дяде Ма хорошие открытки с фотоснимками памятников архитектуры), но не занималась искусством, не могла найти на это время.

Звучание слова «санскрит» мне нравилось, но картинки, которые готовились для маминых индийских книг, вызывали у меня стыдливое любопытство.