Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

На следующий вечер я повторила то же самое. Но теперь я была совсем неискренна, Мария Федоровна это поняла и ответила так, что мне стало стыдно, — я оскорбила ее религиозное чувство. И ведь я чувствовала, что не нужно было начинать, но мне хотелось повторить нашу близость в религиозном чувстве, увеличивавшую нашу взаимную любовь.

Света Барто появилась в 7-м классе. Она мне очень нравилась, я восхищалась ею. Увидев ее, Мария Федоровна сказала: «Какая некрасивая девочка. Но милая». Света пригласила нескольких девочек и мальчиков (это было ново: у Тани Березиной были только девочки, если не считать ее брата) на свой день рождения. Я совершенно не помню, что мы ели, а угощение обычно производило на меня большое впечатление, угощение сладостями, конечно. Играли в фанты — игру, посредством которой устанавливались отношения между девочками и мальчиками. Я как-то оказалась исключенной из игры, никто из мальчиков ничего мне не написал. Я не чувствовала себя обиженной, мне не нужны были мальчики, в которых я не была влюблена. Но я чувствовала, что начинаю отставать от других, я, которая так прекрасно училась и умела чувствовать (это я понимала).

А еще тогда были танцы. Для меня это было открытие. Танцевали только девочки, друг с другом. Мальчики, возможно, ушли, потому что я не чувствовала смущения. Девочки показали мне простой шаг медленного фокстрота. Играл патефон, и под одну и ту же песенку с очень простым ритмом девочки «водили» меня, то есть танцевали за кавалера. Я была в совершенном восторге, это движение под музыку доставляло огромное наслаждение. Почему меня не отдали заниматься гимнастикой в Дом ученых? Ни малоподвижная мама, ни ничего нового не любящая Мария Федоровна не понимали, какого удовольствия меня лишали. Это могло бы быть очень важно для моего будущего, в обе стороны, улучшения и ухудшения.

Вот слова песни, тогда популярной, которая была на пластинке:

Лейся, песня, на просторе,
Не скучай, не плачь, жена.
Штурмовать далеко море
Посылает нас страна.

Сквозь метели, льды, туманы —

Ты не страшен, океан, —
Молодые капитаны
Поведут наш караван.

Лейся, песня, на просторе,

Здравствуй, милая жена.
Штурмовать далеко море
Посылала нас страна[154].

Дома я все время танцевала одна, напевая эту песенку. Я читала или слыхала, что люди танцуют со стулом, и пробовала так танцевать, но у меня ничего не получилось.

Дядя Ма узнал про мое увлечение и решил учить танцам. У него был патефон, снаружи он выглядел как маленький голубой чемодан. Патефон заводился ручкой. Дядя Ма тщательно, старательно протирал тряпочкой каждую пластинку. Он приглашал нас всех к себе, и мы слушали музыку. По-моему, на маму музыка не производила такого впечатления, как на меня и Марию Федоровну. Мы слушали романсы в исполнении певцов Большого театра, и Мария Федоровна выражала свое отношение к музыке и исполнению. Она громко возмущалась тем, что певец произносил «чугунные перилы», считая это безграмотностью и не смущаясь нарушением рифмы, но мама проверила: у Пушкина именно так написано. Как ни странно, Марию Федоровну очаровал новый, неизвестный ей инструмент — гавайская гитара. У дяди Ма из классической музыки были оперные арии и романсы, из популярной — танцевальная музыка и эстрадные песни, с каким-то выбором, о котором я сейчас не могу судить. Были у него и «Интернационал», и «Широка страна моя родная», и «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»[155] — скорее в порядке добровольной самозащиты.

Дядя Ма всю жизнь, с молодости, играл в теннис, а будучи уже лет под сорок, увлекся тогдашними танцами. Он ходил в Дом ученых в качестве родственника мамы (а мама туда не ходила) и в соответствующем кружке изучал эти танцы досконально. Дядя Ма был несчастливым человеком: не знаю, сознавал ли он это, во всяком случае не показывал вид, что сознает. Я теперь вижу его жизнь, отбросив обиду на то, что он меня не любил, и насмешливость, которой я защищалась от отсутствия этой любви. Он был пессимистом, но радовался жизни во многих частных ее проявлениях. Он был «неприспособлен к жизни», но устроил себе жизнь по-своему и не погиб. Мария Федоровна называла дядю Ма «старым холостяком» (она находила его красивым, а мое детское восхищение его красотой угасло). Дяде Ма очень нравились молоденькие девушки и женщины, но, боюсь, они не отвечали ему взаимностью, и для него все ограничивалось объятиями во время танцев. Он не был донжуаном-победителем, а мог бы быть. Что-то в нем было сломано, испорчено, то ли сильной, пусть эгоистичной, привязанностью к матери, то ли еще чем-то. И успехи сестры в науке принижали, как мне сейчас кажется, его.