Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Еще раньше, когда я спала в столовой ночью и днем, уменьшенный мир вошел в мои фантазмы. У меня были целлулоидные куколки; они разбивались, и я видела, что они пустые внутри. Когда я лежала в постели, помимо моей воли, даже против моей воли, множество маленьких человечков, высотой с ладонь взрослого человека, толпами подходили к моей кровати; лезли вереницей по ножкам и на спинку кровати и пытались подойти к моей голове, чтобы ходить по лицу и запутаться в волосах. Я защищалась от них усилием воли и даже руками и ногами сталкивала их, но это были не реальные мои руки и ноги, а, в дополнение к реальным, воображаемые. Человечки падали, разламывались пополам, у них переламывались ручки и ножки; внутри они были полые, как куклы, но их тела были живые. Мне становилось тошно, я уставала бороться с ними.

Болезненная физическая раздражимость и слабость мучили меня больше частых простуд и редких расстройств живота. Я не могла быть на солнце и выходила из игры, комариные укусы я расчесывала до крови, я боялась щекотки, а бабушка недаром удивлялась, что в четыре года можно лечить зубы, — молочные зубы начали у меня болеть, и мне их стали лечить и вырывать. Один раз мне вырвали зуб просто и не больно, но в другой раз мы приехали с дачи, зубных врачей не было, и мне взялся вырвать зуб какой-то врач, живший в соседнем доме. У него там был кабинет без зубоврачебного кресла, я сидела на круглом стуле, он тянул мой зуб какими-то щипцами и стаскивал меня со стула, а зуб не вырывался, и из моего рта лилась кровь.

Все оборачивалось мученьем. Золин отец Лев Яковлевич катал меня и Золю на легковом автомобиле — он был шофер. Катал! — доезжал до угла и обратно. В первый миг это было наслаждение, но тут же мне становилось нехорошо — укачивало. Еще бабушка надевала на мои ноги красивые черные лакированные туфельки, но мне было так от них больно, что я начинала плакать. Были ли они мне малы? Вряд ли.

Худшим страданием были «отлучения» — так я называю наказание за проступки, воспринимаемые Марией Федоровной как особо тяжкие, когда она каменела, отвечала кратко и только на деловые вопросы, отторгала меня от себя. Я не могла предугадать, за что наступит такое «отлучение». Раз мы возвращались с Тверского бульвара: я и Таня шли впереди, держась за руки, а Мария Федоровна за нами, с кем-то разговаривая. Она крикнула нам, чтобы мы остановились, не переходили сами Леонтьевский переулок, но Таня двинулась, а с ней и я. Вот за это я жестоко поплатилась: ведь меня могли задавить. Мария Федоровна карала меня не из педагогических соображений, а всерьез, по свойствам своего характера, и я впадала каждый раз в отчаяние, потому что она не прощала меня, как я ни просила, даже если по просьбе мамы говорила, что прощает, и только через некоторое время она отходила, и все налаживалось. Но, может быть, страдание, как и бешеная радость, были неизбежны для меня, и железная дисциплина, введенная Марией Федоровной, спасла меня от растворения в них.

Возможно, из-за напряженности чувств и в горе, и в блаженстве мне, читавшей в книгах и мечтавшей о приключениях и подвигах, уже тогда стало хотеться отдохнуть, пожить чужой, совсем простой жизнью.

Мама страдала от шума во дворе. Двор был полон детей, летом босоногих, и взрослых тоже было достаточно. Все это кричало, плакало, хохотало, дралось, стучало, хлопало. К нашему балкону снизу подходила крыша над дверью в подвал — во всех домах были подвалы, в которых жили люди. В подвале соседнего дома жила среди прочих «татарка» со многими детьми. Марии Федоровне нравился один ее мальчик, и она аристократически бросала ему с балкона конфеты и монетки на мороженое; если с ним кто-то был, брат или товарищ, она бросала ему тоже. Те брали, не обижались, а благодарно улыбались. Эти дети выходили во двор с куском серого хлеба и куском сахара и ели так, что казалось, что это необыкновенно вкусно.

Мячи залетали на наш балкон, снизу кричали, и мы их сбрасывали во двор. Но некоторые мальчишки лезли на балкон за мячом, а иногда и для того, чтобы показать, что способны сделать это. С крыши над подвальной дверью они переходили на карниз, который разделял первый и второй этажи и был покрыт железом, как внешние подоконники, с карниза влезали на изгиб водосточной трубы, а с него на балкон. Иногда мальчик огибал, держась за перила, балкон с внешней стороны, проходил по карнизу другой стены, перебирался с него на пожарную лестницу и по ней спускался вниз. Когда из комнаты было видно, как кто-то появляется на балконе, взрослые были недовольны, и мне почему-то становилось не совсем по себе.