Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Мы вернулись в Москву на несколько дней раньше обычного. Я часто не могла сдержать слез. Мария Федоровна, всегда боровшаяся, и успешно, с моей нервностью, так что я плакала меньше других детей, однажды, когда мы с ней шли на Арбат по Кисловскому переулку и я опустила голову, чтобы не были видны слезы, сказала мне как-то грубо, по-простонародному, не жалея меня: «Люди умирают, а ты по кошке плачешь». Но для меня смерть беззащитного от руки мучителей была одинаково непереносимой, кто бы ни умирал.

Обо всем этом я никогда потом не забывала. А деревня и ее жители показали мне другую, гадкую, не благостно патриархальную сторону.

Я долго не могла прийти в себя. Я записала в блокнот про погибшего Ушанчика, нарисовала его мордочку в альбоме, и всегда у меня были наготове слезы. Смерть и мучительство омрачили мою жизнь, и я не знаю, рассосалась ли бы эта чернота, если бы моя жизнь в дальнейшем наладилась. Но смерть котенка была не только горем сама по себе, она была предвестником маминой болезни и смерти, а это мое горе — репетицией горя будущего.

Зимой я болела недолго, но тяжело. У меня было повторявшееся воспаление среднего уха, и к доктору Якореву присоединили знаменитого Натансона. У меня часто болели по вечерам колени. Мария Федоровна мазала мне колено сильно пахнувшей мазью, обматывала его старым шерстяным платком, и я не сразу, но могла заснуть. Вызывали знаменитого Ревилиотти, который поставил меня на стул и сравнил ноги. Он не нашел у меня ревматизма. Была ветряная оспа с зудом и сыпью, и мне хотелось, чтобы у меня осталось несколько вмятин-оспин. Была редкая для меня болезнь — ангина. «Береженого бог бережет», — Мария Федоровна боялась за меня и была против закаливанья, но она не признавала шарфов и даже образующих кольцо вокруг шеи меховых воротников. При любом морозе мое горло было открыто, и вследствие ли этого непроизвольного закаливания или по природному расположению горло как таковое не болело, бывали только кашель и насморк.

Для научных работников была открыта поликлиника в Гагаринском переулке, к которой прикрепили не только маму, но и меня и Марию Федоровну.

Когда я заболевала, то чувствовала себя виноватой перед Марией Федоровной и старалась скрыть свое состояние, надеясь, что все пройдет само собой, но Мария Федоровна замечала по моему виду, что я больна.

Воспаление среднего уха было мучительно: мучительна была сама боль и мучительно прокалывание барабанной перепонки. Но не было ничего хуже зубной боли. Она никогда не кончалась, и чем была сильнее, тем яснее была голова, тем больше осознавалась эта боль.

Зубная боль отравляла наслаждение от еды. Зубы мои были так чувствительны, что я не могла передними, здоровыми зубами откусывать мороженое, и когда вафельные кружки были заменены пачками, для меня стало мученьем есть мороженое на улице. Что же сказать о зубах, которые болели? Зуб реагировал болью сначала на сладкое, потом на холодное, боль распространялась по всей челюсти, и я приоткрывала рот, как будто надеясь, что боль уйдет изо рта. Я сначала скрывала от Марии Федоровны зубную боль, ложилась больной стороной на подушку, прикрывала другую щеку одеялом, поджимала ноги. Но зуб болел с каждым днем все сильнее, так что трудно было засыпать. Он теперь болел от горячего, и эта боль быстро пропитывала весь зуб, зуб был весь — боль, она расширялась, распирала зуб, и он болел не переставая.

Меня пристроили в соседний переулок к частной врачихе: на углу переулка была ее вывеска — «Зубной врач Магаршакь», еще с твердым знаком. Я ходила к ней одна, потому что не нужно было переходить даже переулок. Она жила и принимала больных в коммунальной, естественно, квартире, где у нее был кабинет с перегородкой. В отделении у окна было чисто, стояли зубоврачебное кресло, бормашина и белые шкафчики с инструментами. В части комнаты без окна стояли стулья и стол со старыми журналами, здесь пациенты ждали, если кресло бывало занято, что бывало редко, или если сама Магаршак задерживалась в своей жилой комнате.

Магаршак поставила мне десять серебряных пломб с лечением, по десять рублей каждая, и несколько без лечения.

Куда приятнее, чем лечить зубы, было лечить простуды. Только однажды были волнения и страх мои и мамы с Марией Федоровной: доктор Якорев поставил мне диагноз «скарлатина» и сказал, что об этом нужно сказать соседям. Вишневские сразу же начали требовать, чтобы меня отправили в больницу, а мои взрослые удивлялись их неблагородству: ведь когда Золя болела дифтеритом, меня и детей Березиных увезли, чтобы она могла остаться дома. Взрослые боялись больницы, как огня, боялись, что меня там простудят и заразят другими болезнями, и оттягивали решение, а я боялась оторваться от дома. Но оказалось, что никакой скарлатины нет.