Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Я думаю, что, если бы мы снова поехали в Хорошевку, она показалась бы мне вызывающим интерес и привлекательным местом. Мы же поехали не в Хорошевку, а в новое место — Пионерскую по Белорусской железной дороге. Противоположный склон железнодорожного откоса был намного короче, одна улица (дорога) шла вдоль него, другая, перпендикулярная первой, в него упиралась. Этот угол занимал участок с дачей, снимать которую мы ехали. Взрослые радовались, что дача у самой станции, но от дождя короткая дорога превращалась в маленькое, но топкое море вязкой и скользкой размокшей глины, снимавшей с ног резиновые калоши.

В тот день погода была прекрасная, и мы большую часть времени провели перед домом. Там была маленькая, врытая в землю скамейка без спинки, а дочь хозяев Таня еще вынесла для нас из дома стулья.

Между домом и маленькой скамейкой была земляная, утоптанная площадка, чуть ниже остальной земли, на которой росли трава и деревья. Мама сказала, что это площадка для игры в крокет.

Участок был большой, и дом большой, двухэтажный. Хозяин в этот день отсутствовал, я его увидела потом. Старый, с черной и седой бородой, в очках с широкой темной оправой, он внушал мне робость, если не страх. Когда мы приехали снимать дачу, нас принимала хозяйка. Она мне тоже показалась немолодой, хотя я, наверно, ошибалась. У нее не было тех свежести, мягкости, аромата, которыми для меня определялась молодость женщин и которые были у моей матери. У хозяйки были темные волосы, глаза и брови. Она говорила необычайно энергично, и ее низкий, хрипловатый голос соответствовал ее темноватому лицу и совсем темной бородавке на щеке (впрочем, может быть, бородавки не было, это моя память приводит все в соответствие с впечатлением от этого лица). Я не могла оторвать глаз от ее верхней губы: под носом росли черные усики.

Все было бы хорошо в этот день, если бы меня не мучила жажда. Сырой воды мне не давали — любящие взрослые, и мои особенно, боялись в те времена заразы. А кипяченой воды у хозяев не было, и хозяйка вынесла для меня из дома в чашке, белой внутри, питье вишневого цвета и произнесла слово «вишневка». Действительно ли это был перебродивший сироп? Ничего вкуснее этого напитка я не пила ни раньше, ни потом. К сожалению, «вишневка» еще больше увеличила мою жажду.

Мы — мама, Мария Федоровна и я — приехали снимать дачу не одни, с нами приехали Невские, мать и дочь. Таня Невская — первая воспитанница Марии Федоровны, в этой семье Мария Федоровна начала новую для себя жизнь гувернантки. Мать Тани была приветливой, располагающей к себе женщиной. По стриженым кудрявым волосам, по платью и по повадке, уверенной, но сомневающейся в этой уверенности, я отнесла ее к числу новых, советских женщин, отличающихся от моей мамы. Ее дочь была, по моим понятиям, почти взрослая, четырнадцати лет: невысокая и широкая, с широкими и полными плечами, с русыми короткими косами. Ноги у нее были с толстыми икрами, а лицо, миловидное и тоже широкое, румяное, часто расплывалось в улыбке.

У меня еще раньше появились свои представления о красоте. Самыми красивыми мужчиной и женщиной я считала (и не без основания) моего дядю Ма и Елену Ивановну Вишневскую, у которой была дочь Золя, а самым красивым ребенком — Золю. Установив эталоны красоты, я на этом успокоилась, и остальное человечество меня в этом отношении не интересовало. Тем не менее из двух девочек, Тани Невской и Тани Хелиус, дочери хозяев, я невольно отдавала предпочтение второй Тане. Десяти лет, она была такого же роста, как Таня Невская, — тоненькая, с прямыми, стройными ногами, с тонкими руками и тонкой шеей, со смугловатым, без румянца лицом, с узкими, темными бровями, с двумя тонкими, темными косичками, которые она перекидывала то с груди на спину, то со спины на грудь и держала их руками. Казалось, что никто, и мы тем более, ей не нужен, в то время как Таня Невская всем своим существом обращена ко всем.

Это может показаться странным, но в пять лет мир казался мне более новым, чем в три года. Я изменилась. Существо, которым я была до тех пор, представляется мне чем-то вроде колоды, которую взрослые передвигали, переставляли, перемещали по своему усмотрению, или (что более поэтично) коконом, спящим тем живым сном, которого тщетно жаждал Лермонтов. Я не могу сказать определенно, испытывало ли это существо даже довольство жизнью, и все-таки оно было жителем рая: оболочки, его окутывавшие, мешали непосредственному соприкосновению с внешним миром, но они же амортизировали удары, наносимые извне (наверно, развитие нашего существа происходит не только прибавлением, ростом, но и так, как Лев Толстой описывал создание художественного произведения — снятием покровов).

Я помню свою коляску — она стояла неподвижно в передней, высокая, черная. Когда меня выводили гулять в мороз, то мазали щеки гусиным жиром — по нерадивости няньки мои щеки были обморожены. А бабушка кормила с ложечки, напевая: «Съела баба киселя, стала баба весела».