Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Мой дед окончил в 1885 году физико-математический, а в 1888-м — медицинский факультет Петербургского университета. Он стал земским врачом в Симферополе. От этой его деятельности сохранялась «волчья» шуба (шуба на волчьем меху) — он надевал ее или накидывал поверх обычной шубы, когда ездил зимой в санях к больным за город в степь. Возможно, дедушка был родом из Симферополя, что как будто следует из сохранившейся официальной справки и из двух его писем, черновиков или неотосланных, написанных, как тогда полагалось, довольно витиевато, по поводу выхода дедушки из мещанского сословия, на что он имел право, окончив университет.

У меня было превратное представление о степени образованности бабушки, я думала, что она была только зубным врачом, но, перечитав сохранившиеся бумаги, узнала, что она в 1886 году окончила в Петербурге Высшие женские курсы[97] по физико-математическому отделению. Потом она преподавала русский, немецкий и арифметику в трехклассном женском еврейском училище в Ковно (Каунасе), директрисой которого была ее тетка, тоже Шерешевская, о чем имеется справка, подписанная этой теткой. Зубоврачебному делу бабушка выучилась, уже живя в Москве и имея двух детей (очевидно, семье нужны были дополнительные деньги): в 1901 году она получила звание зубного врача и право открыть кабинет.

Дядя Ма родился в Симферополе, а мама через два года после него, в 1894 году, в Ковно. Когда ей было шесть недель, семья переехала в Москву. Мама никогда не справляла свой день рождения, и я даже не знала, какого числа она родилась, знала только, что в июне (12-го по старому, 24-го по новому стилю, как я теперь узнала), — мама родилась в дни летнего солнцестояния, а умерла в дни весеннего. Я летом бывала на даче, но стыдно, что я не запомнила этой даты и не поздравляла маму. Она не то чтобы скрывала, но упоминала очень редко этот день, может быть, нарочно? (А день рождения Марии Федоровны я хорошо помнила, и я и мама делали ей подарки.)

Я сказала уже, что сначала дед и бабка жили в Чернышевском переулке, потом переехали в дом на углу Большой Никитской и Хлыновского тупика. Часть окон выходила на улицу; мама рассказывала, как совсем маленькой девочкой видела похороны Баумана, за гробом которого шло множество людей (мама купила мне книгу про Баумана «Грач — птица весенняя»[98], Бауман мне очень полюбился, и я горевала, что его убили). Третья и последняя квартира бабушки и дедушки была лучше прежних. В ней было шесть комнат: три с окнами, выходившими в Хлыновский тупик, и три с окнами во двор.

Комнаты с окнами в тупик были довольно темные: напротив стоял высокий дом, а тупик был узкий. Две из этих комнат были врачебными кабинетами — бабушка и дедушка принимали каждый своих больных. Между кабинетами была большая гостиная, в ней же пациенты ждали, если кабинет был занят. Эти три комнаты составляли анфиладу — белые двери открывались из кабинета бабушки в гостиную и из гостиной в кабинет дедушки, но в первые две комнаты были двери из передней, а в кабинет дедушки можно было пройти из коридора через ванную. Когда они переехали в этот дом, в нем было еще печное отопление и керосиновые лампы, а нумерация домов отсутствовала, письма адресовались: «Большая Никитская, в доме госпожи Панкиной». Во двор выходили тоже три комнаты: самая дальняя от входа, угловая, с балконом, столовая, — спальня родителей и детская. В конце коридора между столовой и ванной находилась уборная. Передняя у «парадной» двери была большая, и кухня была большая, с полом из белых досок и темной комнаткой для прислуги. Из кухни дверь вела на узкую «черную» лестницу, где была уборная для прислуги всего подъезда.

Судя по смененным ими квартирам, благосостояние дедушкиной семьи росло. Оба они работали, что в те времена случалось редко. Помимо врачебной практики дедушка занимался научной работой в частном Бактериологическом институте Блюменталя[99]. Дядя Ма говорил, что если бы дедушка не умер в 1921 году, он стал бы вскоре профессором. Дедушка умер от тифа: его сердце не перенесло кризиса, когда температура резко падает. Мама сказала как-то, что очень любила отца. Она, кажется, была его любимицей, как дядя Ма был любимцем бабушки. От дедушки ничего не осталось, кроме тех двух писем, о которых я уже сказала, и визитных карточек, одна из них относится ко времени первой квартиры в Москве и написана латинскими буквами:

«D-г med. Joseph Schor

Moscou, Bolschoi Tschernischevski pereulok, dom Malava Wosnessenia».