Стоит только замолчать

Я, естественно, напялила на себя другое лицо, когда снова увиделась с Какудзо. Он не знал, что произошло. Он вообще ничего не знал. Но, сказал он мне, ты его навещай, навещай. Ходи туда, ходи. Я буду туда ходить, сказала я ему. Дави на совесть Сотацу, чтобы он не отказался от своего признания. Помогай ему расхрабриться. Он и так храбрый, сказала я. Это его миф. Вот-вот, сказал Какудзо. Это его миф. Я хочу рассказать, что получилось так: я жила с Какудзо, спала в его постели и просыпалась вместе с ним, знала его изо дня в день и не принадлежала ему, я была с Сотацу, я принадлежала Сотацу, я существовала от посещения до посещения Сотацу, от свидания до свидания с Сотацу. Я существовала в жизни, которая возникала каждый день лишь единожды, на десять минут, на пять минут, на час – на все то время, которое нам отпускалось.

Девушка по имени Дзоо, которая шла с Какудзо туда, куда хотел пойти Какудзо, которая ложилась с ним в постель и сидела у него на коленях, – она была ноль без палочки. Я ее в грош не ставила. Она была пустой оболочкой, способом ждать и только. Каждый день, когда я отправлялась в тюрьму, я влезала в свою жизнь, как влезаешь в одежду, и от нее кровь разбегалась по жилам рук, ног, торса. Я начинала вдыхать и выдыхать воздух, пробуждаясь к жизни, и выходила из дома, живая, шла по улицам к моему Сотацу.

Чем это было для него? Некоторые говорят, что я этого не знаю. Откуда мне было знать, говорят они. Я его вообще никогда не знала. Я навещала. Мы почти не разговаривали. Вот что они утверждают.

На самом деле я знаю, чем это было для него. Расскажу вам простыми словами: он чувствовал, что падает. Он чувствовал, что падает сквозь череду колодцев, ям, бездн, а я была там, у окон, и мы проводили вместе тот миг, пока он падал мимо. Потом я перебегала к следующему окну, все ниже и ниже, и он пролетал мимо, и я снова видела его.

Я не из крикливых. Я на него не кричала, и он на меня тоже. Мы были как старики в каком-то городке – пишут письма, а мальчик передает их туда-обратно, из его дома в ее дом. Вот какие мы были тихие.

О молчании могу сказать только одно – я слышала, что все вещи познаются по тому, что делают или что после себя оставляют, так что речь – не сама речь, а ее воздействие, и с молчанием – та же история. Если бы существовало молчальное царство и только один человек умел бы говорить – он был бы королем неувядающей красоты. Но у нас тут, конечно, говорильня без конца и краю, и приходит час, когда говорить – это значит еще меньше, чем смолчать. Но мы все равно бредем той же дорогой.

Однажды мне представилось, что для всякого найдется свой конь – что, наверно, мы все сможем вскочить на своих коней и куда-то двинуться, не дожидаясь ни одной из тех вещей, которые считаются необходимыми. Я плакала от этой мысли – я, маленькая девочка, плакала, думая об этом, но для меня это было такое счастье, что просто не могу вам описать. Наверно, была такая картинка, и я ее увидела в какой-то книге: целое море коней, и именно такое чувство она мне навеяла: как же их много! Хватит, чтобы на мою долю тоже нашелся один и чтобы мы все ускакали отсюда.

О, что я говорила Сотацу!

Я сказала ему, сказала: Сотацу, этой ночью мне приснился поезд, который раз в год приходит, словно корабль, в какую-то отдаленную колонию. Я сказала: на корабле все товары, в которых нуждается колония. Он привозит все, этот корабль, и колонистам ничего делать не надо – только продержаться, пока корабль не придет снова, пока все не наладится. С запада этот поезд, этот корабль… он едет по рельсам. Рядом с ним все – словно фитюльки. Такой мне приснился сон. Исполинский поезд реальнее, чем мир вокруг него. Сотацу, я ничего тебе не приношу с собой, но то, что я приношу, – именно то, что тебе требуется, и я буду приносить это снова и снова, а ты будешь ждать, и будешь сильным, и в добрый путь. Мы не будем дожидаться, ты и я, мы не будем дожидаться другой жизни. Эта жизнь – она и есть наша жизнь. Никакой другой жизни у нас не будет, никакая другая нам не нужна. Здесь обо всем позаботились. Нас отложили в сторону, отложили подальше, точно ножки, отвинченные от стола. Мы все равно сочувствуем только друг другу, и, когда мы лежим, соприкасаясь, мы – словно целый стол, словно там, где мы соприкасаемся, исчезнувший стол движется взад-вперед между нами, нами – двумя ножками стола.

Вот такие вещи я говорила все время, и он улыбался. Он шевелил губами так, как люди шевелят губами, когда завязывают узлы или вскрывают письма. Вот такая была улыбка, которой он выучился, чтобы улыбаться мне. Как же я ее обожала – дайте только рассказать! Ведь тогда далеко не все было в порядке. Он утратил всю свою силу, когда был схвачен, и на ее восстановление потребовалось время. Затем его перевели в другое место, а потом в еще одно. Его отдали под суд. Его увезли из здания суда. Его поместили в новое место, а затем в другое место, в другое новое место.