Стоит только замолчать

В третьей части моей жизни – вот когда мне сообщили смысл моей жизни. Весомость какой-то вещи узнаешь, когда она достаточно прочна, чтобы не рухнуть под своим смыслом, достаточно прочна, чтобы выслушать свою правду, когда правда высказана, выслушать и все-таки выдержать.

Сотацу, сказала я, я – твоя Дзоо. Я вечно буду приходить сюда и навещать тебя. Все, что мне нужно, – лишь какая-нибудь незаметная профессия и немножко денег – только на автобус и пропитание. Никакие дети мне ни к чему, никакие вещи мне ни к чему. Ни книги, ни музыка – мне они ни к чему. Я великая путешественница вроде Марко Поло – путешественница, но по внутренним землям. Мое путешествие – вглубь, в самое сердце страны между стен, выстроенной между стен нашего общего дома. Я посол, посольство, отправленное к одному-единственному королю. Этот король – ты, мой король, мой Сотацу.

Тогда он приподнимал руку, словно говоря: такие безумные идеи нам превосходно подходят, но надо соблюдать осторожность.

Или – давай отбросим даже такую осторожность. Давай будем, как вся кавалерия десяти армий.

Эти его выражения – я от них была без ума! Я вскакивала на ноги и снова усаживалась. Прибегал надзиратель, думая, что ему недостает чего-то ерундового – стакана воды или ответа на вопрос.

Нет, говорила я, просто Сотацу пошутил. И тогда Сотацу смотрел на свои ноги, которые, как и следовало ожидать, были заняты чем-то, чем обычно заняты ноги.

В третьей части моей жизни я приехала в далекую местность. Решила, что переберусь в комнату недалеко от тюрьмы. Решила, что скопила достаточно денег и мне удастся это провернуть. Строила такие планы. Не говорила о них Сотацу. Я приехала в тот же вечер, когда это решила, и меня впустили в очень поздний час. Я уже сообщила вам, что никаких помех не было, и на самом деле без них действительно обходилось, раз за разом. Никаких помех. Я приходила, и меня впускали. Меня отвели в его камеру, и надзиратель закрыл дверь. Он опустил штору. Я не знала, что там есть штора, но он ее опустил, и камера оказалась отгороженной. В нее больше нельзя было заглянуть снаружи.

Здравствуй, мой Сотацу, сказала я и подошла к нему. Это было последнее из всех моих свиданий и самое долгое. Когда я ушла, солнце было на полпути к зениту. Автобус уже пришел и ушел. В тот день больше не было автобусов, но один подъехал. Пустая дорога тянулась в обе стороны. А потом – дружелюбный нос автобуса, заехавшего туда случайно. Шофер автобуса сказал: повезло вам, барышня. В эту сторону нет автобусов, нет ни одного до завтрашнего дня. Я просто случайно заплутал. Потом он повез меня назад, в сторону Сакаи.

В тот день я уходила с чувством, что немедленно вернусь. Подожду до захода солнца и тогда отправлюсь в путь. Я снова вернусь и буду жать на кнопку звонка, входить в стальные двери. Мне скажут вынуть все из сумок, оставить мои вещи и пройти мимо тысячи крохотных окон, у которых зоркие глаза. Я с этим так свыклась, что оно меня успокаивало. Я предвкушала это как последовательность жестов. У меня было ощущение: ну, разумеется, никакая сила не может отнять это у меня. Ничто из этого не закончится и не может закончиться. Казалось бы, глупость, но я не верила, что это глупость. Ни я, ни мой Сотацу – мы не верили.

Это письмо о Сотацу, который был моей любовью; это письмо о моей единственной настоящей жизни, которая состояла из трех частей. Теперь у меня тянется четвертая часть моей жизни, и она подложная. Это подложная часть. Насколько я понимаю, подложная часть дается нам напоследок.

3. И, наконец, Какудзо

От интервьюера

Какудзо, Какудзо. Сато Какудзо. При всех разысканиях я постоянно натыкался на его имя, снова и снова, но лишь забредал в разнообразные тупики. Чутье подсказывало: если мне действительно нужна полная картина событий, необходимо отыскать Какудзо. Мне это, по счастью, удалось, но лишь на последнем этапе и только после длительных поисков, увенчавшихся гигантской удачей.

Вот как это было:

Человек типа Сато Какудзо… Напрашивается предположение, что отыскать его невозможно, если он сам того не пожелает. А значит, вопрос ставится так: как подстроить, чтобы он захотел отыскаться сам? Или как вынудить его объявиться? У меня было ощущение, что Какудзо тщеславен. У меня было ощущение, что он не нигилист и искренне верит в историю, в историю как парад с исторической реконструкцией событий. У меня было отчетливое ощущение, что ему было бы неприятно думать, что в описание событий вкрались ошибки, какие бы то ни было ошибки. А если где-то готовится к публикации описание событий, в которое вкрались ошибки, особенно если речь идет о нем самом… или о чем-то, к чему он приложил руку…

Я был уверен, что Какудзо захотел бы иметь достоверное описание событий; как-никак он – это же по всему видно – с самого начала был организатором; это он сочинил признание.