Стою за правду и за армию!

Трудно передать то счастливое, блаженное настроение, которое охватило всех нас, присутствовавших при сдаче армии Османа-паши. Нужно было самому прожить целые месяцы на позициях, вокруг этого заколдованного турецкого гнезда, нужно было самому перенести эти бесконечные нравственные и физические страдания и муки, видеть отчаянные, но тщетные усилия наших героев, участвовать самому в этих ужасных атаках на смертоносные редуты, у которых погибли тысячи наших боевых сотоварищей, наших дорогих друзей… Повторяю, нужно самому все это испытать, пережить, перечувствовать, чтобы понять то неподдающееся описанию чувство, которое испытывали все мы, плевненские бойцы, увидев развевающийся белый флаг, увидев эти десятки тысяч врагов, нанесших нам столько вреда, бросавших теперь оружие и отдававших в полное наше распоряжение свою судьбу… Недаром говорят, что нужно отведать горького, чтобы оценить прелесть сладкого! Кто не перенес сильного горя, сильных страданий, тот вряд ли может испытать и полную радость!

Однако я забежал вперед – возвращаюсь к своему рассказу. Скобелев, видя, что участь турецкой армии решена и без его помощи, что гренадеры одни управились с неприятелем, послал приказание полкам приостановить движение, а сам со свитой поскакал к мосту, где развевался этот желанный белый флаг. Еще ранее начальник Гренадерского корпуса генерал Ганецкий послал к Осману парламентера, свиты Его Величества генерал-майора Струкова[207], которому храбрый, раненый в ногу предводитель турок передал, что сдается со всей своей армией (40 тысяч и 70 орудий) на волю и милость нашего Государя. При этом он просил только, чтобы офицерам позволено было оставить при себе все вещи, прислугу и лошадей. Ганецкий, которому вернувшийся Струков передал просьбу Османа, сказал, что сообщит об этом Главнокомандующему.

Между тем к мосту, к которому мы подъехали, собралась масса нашего генералитета и офицеров. Некоторые зашли в землянку, где помещался Осман, и с удивлением рассматривали раненого турецкого героя и начальника его штаба (некоторые же, даже солидные чины, немедленно занялись торговлей – покупкой прекрасных лошадей и оружия у турецких пашей, предлагая им цены слишком уж обидные)… Осман-паша, несмотря на полученную рану, был довольно спокоен и старался, по возможности, любезно отвечать на всеобщие приветствия, хотя сумрачное выражение его лица доказывало, что его нравственное состояние духа далеко не соответствовало наружному спокойствию. Это был мужчина среднего роста, средних лет, брюнет, с довольно выразительною физиономией, с умными, проницательными глазами. Одет он был в самый простой турецкий костюм с красной феской на голове.

Многие из окружавших его наших офицеров говорили ему по-французски льстивые речи, удивлялись его храбрости, его стойкости… «Браво, Осман, брависсимо!» – слышалось даже по временам. Словом, ему чуть не аплодировали! Он относился ко всему этому довольно хладнокровно и пасмурно смотрел на всю эту плеяду блестящих русских мундиров. Не такой триумф рисовался храброму защитнику Плевны! Он мечтал, вероятно, о торжественной встрече в Стамбуле, об объятиях султана, об овациях всей турецкой знати, всего сераскериата[208] и духовенства… И вдруг теперь эти северные «гяуры» расточают перед ним свои любезности, сыплют ему панегирики, и все это за то, что он отправил на тот свет десятки тысяч храбрых братьев этих же самых льстецов…

Между тем дано было знать о судьбе турецкой армии Главнокомандующему, и все стали готовиться к торжественной встрече Его Высочества. Стрельба прекратилась, изредка раздавались только одиночные выстрелы. Я воспользовался этою суетой и подъехал осмотреть поле сражения и ближайшие неприятельские укрепления (предмостные).

Пришлось проезжать мимо турецких землянок, которые снова заняли уцелевшие хозяева. Некоторые, сидя на земле, сами перевязывали себе раны, другие без всякого дела апатично посматривали на наших солдат-гренадер, стоявших тут же, возле них. При моем приближении турки вставали и отдавали по-своему честь. Офицеры тоже почтительно кланялись и добродушно, с любопытством посматривали на меня. На лицах у всех я заметил даже некоторое довольство. Один из офицеров заговорил со мною по-польски. Я за время своей службы в Полыни немного знал этот язык и вступил с ним в беседу. Оказалось, что они очень довольны таким исходом.

– Кончились, по крайней мере, наши страдания и вечное ожидание смерти, – прибавил он с улыбкой. – А скоро нас поведут в Россию? Будут нас хорошо содержать, кормить? – закидывал он меня вопросами.

– Да вам-то, офицерам, будет, конечно, хорошо, – отвечал я, – а вот солдатам – вероятно, придется попоститься! Ведь наше интендантство не предвидело такого счастливого эпилога плевненского сидения и не позаботилось, конечно, о достаточных запасах для 40 тысяч пленников. Да и теплой одежды у вас, вероятно, нет, а придется ведь ночевать не в землянках, а на открытом воздухе…