«Столетья не сотрут...»: Русские классики и их читатели

Отказавшись от выше процитированного чернового абзаца, Лермонтов убрал и "нравоучение", решив сохранить "одежду лести" в целости и сохранности — дабы выдержать уровень, заданный современной образованностью. Убеждена, речь идет прежде всего о Бальзаке и представляет собой одновременно и защиту от журнальных нападок С. Шевырева, опубликовавшего в "Москвитянине" (1841, № 2) отрицательную рецензию на "Героя нашего времени" [185], и спор с Шевыревым же о Бальзаке, ибо в той же книжке журнала напечатан и шевыревский очерк "Визит Бальзаку"; кроме тех "комплиментов", что приведены выше, там есть и такое рассуждение:

"Бальзаку недостает одного… он не сатирик; он слишком холодно описывает эти современные нравы… Он или сам увлечен веком, который знает, или слишком малосубъективен… Владей Бальзак, при своем глубоком знании нравов и современной жизни, звонким бичом Сатиры — и этот бич в его руке превратился бы, конечно, в скипетр современной не только французской, но и европейской словесности. Европа ждет сатирика, единственно возможного поэта в наше время…"

Не исключено, кстати, что неожиданно резкий отзыв Шевырева был вызван не столько характером Печорина, сколько направлением молодого автора: и Лермонтов шел явно не туда, куда указывал амбициозный профессор словесности. Как и Бальзак, он слишком холодно описывал современные русские нравы и не желал обучаться "владению звонким бичом" Ювенала, дабы высечь погрязшее в "разврате" русское общество!

Прогноз Шевырева, несмотря на профессорский апломб, был явно несостоятелен. Нарождающаяся европейская буржуазность еще слишком нравилась себе, а Бальзаку (недаром он хорошо знал и любил Рабле) еще весело было изображать ее пеструю, бойкую, энергичную разнородность. В России все было иным — и в политическом, и в общественном, и в литературном отношениях, но и ей нужны были "горькие лекарства" и "едкие истины", и ей для нравственного и культурного возмужания необходима была "малая субъективность" правды, так, во всяком случае, полагал Лермонтов.

К исключенному из основного текста варианту мы еще вернемся, а пока вглядимся в Портрет.

Прежде всего, он сделан так, что беглый и скорый, а также очарованный или готовый очароваться женский взгляд невольно отмечает то, что, пользуясь формулировкой Лермонтова, является "одеждой лести": стройность, крепкое от природы сложение, благородный лоб, вьющиеся от природы волосы, зубы ослепительной белизны, опрятность, не имеющая ничего педантичного. Настойчиво предупредив, что читатель не должен относиться к заключениям портретиста слепо, Лермонтов как бы предполагает (это не только не противоречит замыслу, а входит в него) множественность мнений — ни Бальзак, ни Стендаль, а уж Лафатер и подавно такой свободы не дозволяли. Больше того, и Бальзак и Стендаль, хотя и отказались от той сверхзадачи, какой была подчинена деятельность Лафатера — пастора, проповедника, просветителя, т. е. от стремления к исправлению людских нравов и обычаев, тем не менее, вслед за Лафатером, полагали, что художник уже внешностью своего персонажа обязан показать тот характер, который "предписывают ему иметь органы его тела". Лермонтов идет дальше и глубже: строением тела, включая скорость обращения крови, обусловлен лишь физический характер его героя. Так вот: в физическом отношении Печорин задуман и вылеплен безупречно; это почти выставочный экземпляр человеческой породы. Но природа допустила оплошность. Душа, заключенная в совершенной оболочке, оказалась зараженной классической русской хворью: леностью. В черновике сказано прямо: "единственно от лени" Печорин не сделал ни единого усилия, чтобы выбиться из толпы.

Отказавшись от слишком уж открытого разъяснения своего отношения к герою романа, мотив "лени" — не физической, а душевной — Лермонтов из текста не изъял. Походка Печорина не только небрежна, но и ленива; его поза, когда он присел на скамью, выразила "какую-то нервическую слабость"; его взгляд равнодушно спокоен. И все это при скором обращении крови и крепком телосложении! Словом, то же противоречие, что и в "Думе": "И царствует в душе какой-то холод тайный, когда огонь кипит в крови".

Что еще можно вычитать из Портрета, предложенного нам в качестве ключа к загадке современного человека?

Во внешности Григория Александровича — при переводе его тем же чином и статусом из петербургского ("Княгиня Лиговская") в кавказский вариант обыкновенной русской истории — произошли разительные перемены. Портрет героя в "Княгине Лиговской" — практически автопортрет, хотя, может быть, слегка и "польщенный". В новом варианте нет (почти нет) сходства с автором. Новый Печорин белокур, строен, изящен, и сделано это не только для того, чтобы предупредить подозрение — будто сочинитель нарисовал свой портрет. Писать с себя человека, принадлежащего толпе, Лермонтов, последователь Лафатера, естественно, не мог, потребовалась иная "модель". О том, что даже предварительный эскиз снимался с другого оригинала, свидетельствует, кстати, первый же мазок к Портрету: "Он был высокого роста".